Хрущев - Уильям Таубман

Хрущев распорядился, чтобы его речи на съездах КП(б)У и пленумах ЦК не включались, как обычно, в стенографические отчеты, а хранились в специальном, секретном архиве партаппарата. Перед своим возвращением в Москву в декабре 1949-го он приказал перевезти в столицу все эти материалы (составившие в общей сложности 52 листа). Судьба этих документов показывает, что Хрущеву было что скрывать — а сохранившиеся выдержки из них объясняют, что именно.

«Мы должны вести решительную борьбу с врагами, провокаторами и клеветниками, — говорил он в июне 1938 года на XIV съезде КП(б)У. — До сих пор борьба велась слишком вяло. Мы должны… безжалостно расправляться со шпионами и предателями. Надо с ними покончить»16. А следующей весной в Москве он хвастал, что уже в первый свой год на Украине «раздавил гадину».

Хрущев подписывал множество ордеров на аресты партийных и комсомольских функционеров. Сам он никогда в этом не признавался, но об этом свидетельствовал будущий руководитель украинского комсомола17, да и в мемуарах самого Хрущева можно найти этому косвенные подтверждения: «Руководители такого даже, как я, довольно высокого положения (я в то время был уже членом Политбюро) оказывались в полной власти документов, представленных работниками НКВД, которые определяли судьбу и того или иного члена партии, и беспартийного»18. «В полной власти» — по-видимому, означает и то, что Хрущеву приходилось эти документы подписывать.

Одной из невинных жертв, к чьей гибели приложил руку Хрущев, стал Степан Иванович Усенко, двадцатидевятилетний чиновник, арестованный 14 ноября 1938 года по ордеру НКВД, помеченному предыдущим числом. Обвиняемый в руководстве «контрреволюционной право-троцкистской организацией», он сперва отрицал свою вину, но затем во всем «признался». Усенко отправил Хрущеву письмо, написанное от руки на семи страницах, где, признавая свою вину, молил о помиловании, указывая, что он еще молод и раскаивается в содеянном — однако 7 марта 1939 года он был расстрелян. На допросах из Усенко выбили, среди прочего, признание в подготовке покушения на Хрущева. Это — ложь; а правда в том, что на рапорте от 13 ноября, суммирующем «улики» против Усенко, стоит размашистая, в сталинском стиле, резолюция: «Арестуйте его! 18/11/38. Н. Хрущев»19.

Итак, Хрущев верой и правдой служил делу террора; правда, сомнения его не только не рассеивались, но пробуждали иные, более сильные чувства. Во время первой своей поездки в Сталино в апреле 1938 года он навестил старого друга Илью Косенко. Косенко, живший здесь с дореволюционных времен, выбрал в жизни иную дорогу. В свое время родители Хрущева ставили ему в пример тихого мальчика Илью, певшего в церковном хоре, и расхваливали его сестру Лушу. После революции Хрущев убедил Илью вступить в партию, однако, когда от него потребовали участвовать в раскулачивании, Косенко из партии вышел. Его дочь Ольга позже вспоминала, что, когда она спросила отца, почему его не коснулся террор, унесший жизни стольких коммунистов, тот ответил: «Потому что я вовремя положил партбилет на стол — вот почему!»20

Весенним днем 1938 года Косенко возился у себя в саду за домом, когда к дому, вздымая клубы пыли, с рычанием подкатили семь черных лимузинов. Высыпавшие из них охранники двумя рядами выстроились у крыльца. Из одной машины вышел Хрущев. Увидев маленькую Ольгу, он подозвал ее: «Ты дочка его, что ли? Позови-ка отца».

— Папа, беги, тебя арестовывать приехали! — закричала девочка.

Бледный, с дрожащими руками вышел Косенко навстречу высокому гостю — и узнал в нем старого друга. Вместе с несколькими помощниками и охранниками Хрущев вошел к нему в дом.

— Ну, расскажи, как ты, — попросил он.

— А что рассказывать-то? — отвечал Косенко.

— Как живешь? Что нового?

Ольга вспоминает, что, наклонившись к Хрущеву, ее отец прошептал:

— Не о чем мне говорить. Будь ты один — рассказал бы. А так ты укатишь, а меня заберут. И ты даже не узнаешь, что со мной стало.

Два года спустя Хрущев появился здесь снова. Теперь с ним был лишь один телохранитель, который остался у дверей.

— Брось дурить, — сказал Хрущев Косенко, — вступай в партию. Я возьму тебя с собой в Киев. Пора дать твоим ребятам образование.

— Нам с тобой никто образования не давал, — ответил Косенко. — Сами взяли. И они сами возьмут. А я никуда отсюда не уеду и в партию — такую, как сейчас — вступать не стану. Это все равно что в дерьмо вступить. Настоящую партию, ту, в которую мы оба вступили когда-то — партию Якира, Тухачевского, Кирова, — вы уничтожили.

Хотя двое старых друзей когда-то и были очень близки друг с другом, такая откровенность могла обернуться для Косенко большой бедой. Однако Хрущев ответил:

— Ты меня этим не попрекай, я был к этому непричастен. А я когда смогу, когда это будет в моей власти и силах, рассчитаюсь с этим Мудакшвили сполна. Я ему никого не прощу — ни Кирова, ни Якира, ни Тухачевского, ни самого простого работягу и крестьянина.

Хрущев, разумеется, имел в виду Сталина, настоящая фамилия которого — Джугашвили. Когда он уехал, Ольга, которой тогда было 12 лет, спросила у отца, о чем они говорили.

— Ты что, все слышала? Ну смотри, если скажешь хоть одному человеку, хоть одно слово, и его [Хрущева], и меня расстреляют21.

Ясно, что в разговоре со старым другом Хрущев стремился обелить себя и возложить всю вину на других; но поражает то, что он вообще счел нужным встречаться с Косенко и оправдываться перед ним.

Состоялась у Хрущева и встреча с еще одним старым другом — Петром Коваленко, с которым он был близок в двадцатых. Позже тот был арестован и заключен в тюрьму, затем выпущен на свободу. Весной 1939 года Хрущев принял Коваленко у себя в кабинете, расспрашивал его об аресте, попросил описать побои, которым его подвергали, чтобы вынудить сделать «признание». Когда Коваленко закончил, Хрущев, казалось, был потрясен услышанным.

— Ты думаешь, Петр, я понимаю, что происходит в стране?! — воскликнул он. — Ты думаешь, я понимаю, почему я сижу в кабинете первого секретаря ЦК КП(б)У, а не в камере на Лубянке или Лукьяновке?!22

Беседа Хрущева с Петром Коваленко проходила в здании ЦК компартии, где у стен, конечно, были уши. Последняя фраза несколько смягчила тон высказывания Хрущева и сделала его более «безопасным»; однако и первые фразы звучали не так рискованно, как могло показаться. В 1939 году даже Сталин признавал, что во время чисток было арестовано много невинных людей — хотя и объяснял это тем, что в органы проникли «враги народа», использовавшие свое положение для уничтожения верных партии лиц23.

«Порой, — вспоминал Хрущев, — Сталин высказывал трезвые суждения об арестах и несколько раз осуждал их в разговорах со мной с глазу на глаз». Но чаще казалось, что все и каждый, включая и Сталина, охвачены какой-то паранойей. «Началась буквально резня, — писал Хрущев в своих воспоминаниях. — Во имя класса, во имя победы и закрепления победы пролетариата рубили головы, и кому? Тем же рабочим, крестьянам и трудовой интеллигенции… Мне трудно объяснить все действия Сталина, его побуждения»24.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});