Приди в мои сны - Татьяна Корсакова

– Как-нибудь сам ты, Виктор Андреевич, уже вчера сделал. – Мастер Берг обращался к нему на «ты», но хороший это был признак или плохой, Виктор не понимал. А мастер Берг неожиданно спросил: – Она до тебя не дотрагивалась?

– Кто? – Из горла рвался кашель, но Виктор еще сдерживался.

– Албасты, та девушка из пещеры, она до тебя не дотрагивалась?

– Нет.

– Хорошо. – Мастер Берга кивнул, посмотрел на Евдокию, сказал: – Пойду за доктором.

Визит доктора Виктор не запомнил, почти сразу же провалился то ли в сон, то ли в беспамятство. Там было то жарко, то холодно, там чудились яркие вспышки света и слышались обрывки каких-то разговоров. Чего там не было, так это боли. Зачем же возвращаться? Он цеплялся за эту странную полужизнь-полусмерть, свыкался с ней, прикипал. Но остаться ему не позволили, вытянули, вернули. И вместе с ним вернулась боль. Теперь болела не только нога, но и грудь. Дышать было тяжело. Виктор не сразу понял, что этот хриплый, натужный звук – его собственное дыхание.

Евдокия всегда находилась рядом, выпаивала то горькими микстурами доктора, то не менее горькими отварами, меняла мокрое полотенце на лбу. Менять приходилось часто, потому что жар все никак не спадал, а рана на ноге загноилась.

По вечерам приходили Игнат и мастер Берг. С Виктором они почти не разговаривали, да у него и не оставалось сил для разговоров, чувствовал он себя беспомощнее младенца. И смерть свою близкую тоже чувствовал. Она пахла кровью и гноем, разрывала легкие кашлем, пульсировала в поломанной ноге. И однажды доктор сказал:

– Надо делать ампутацию, боюсь, что начинается гангрена.

Виктору показалось, что Евдокия испугалась больше его самого. Самому ему было уже все равно, с одной ногой умирать или с двумя.

– Игнат, помоги ему! – Евдокия не говорила, а кричала. Сдержанности ее хватило только на то, чтобы дождаться ухода доктора. – Ты ведь можешь…

Тот ответил что-то очень тихо, встал из-за стола и ушел, а Евдокия расплакалась. Она сидела рядом с Виктором, гладила его по голове, и горячие слезы падали ему на щеку. Хотелось утешить, сказать, что он не боится, но сил не было, и Виктор просто смотрел.

Вечером или утром – он уже не мог понять – вернулся Игнат, но не один, а с татарином. Виктор видел его раньше на острове. Татарин вежливо кивнул Евдокии, подошел к Виктору, стянул одеяло, ощупал ногу. Больно уже почти не было, только гноем запахло очень сильно.

– Я попробую, – сказал татарин и вытащил диковинный нож с длинным узким лезвием и костяной рукоятью. – Сначала надо выпустить гной. Будет больно. – Он посмотрел в глаза Виктору. – Ты меня слышишь?

Он кивнул. Боли за последнее время было столько, что Виктор почти перестал ее чувствовать.

– Мне понадобится Полозова кровь. – Татарин искоса посмотрел на Игната. – Немного, размером с дробину. Дашь?

Игнат кивнул, поддернул рукав, посмотрел на браслет на своем запястье. Раньше Виктор никакого браслета не видел, хоть и работал с Игнатом плечом к плечу.

– Выдержишь? – спросил мастер Берг, но не у Виктора, а у Игната.

– Мы не на озере, да и до полнолуния еще далеко. Надо только его расклепать.

Мужчины вышли из комнаты, с Виктором осталась только Евдокия.

– Все будет хорошо. – Она улыбнулась. – Ты поправишься.

Игнат с Татарином вернулись быстро. Или это Виктор снова провалился в беспамятство. Все, что было потом, он помнил обрывочно. Докрасна раскаленное лезвие ножа, запах горелой плоти, боль, забвение и снова боль, но уже не от ножа, а от льющегося прямо в рану расплавленного серебра. Он думал, что сил нет и на то, чтобы дышать, но сил хватило даже на крик. Жидкое серебро растекалось по жилам, выжигало изнутри и не позволяло потерять сознание, невидимыми нитями привязало к реальности.

– Три дня будет очень плохо, – сказал татарин, вытирая ветошью окровавленный нож. – Если выдержит, будет жить.

Виктор знал, что не выдержит. Потому что выдержать такую боль не может никто.

Но он выдержал. Три дня и три ночи нестерпимых, не прекращающихся ни на мгновение мучений. Голос он сорвал от крика в первый день, оглох во второй, ослеп на третий…

Четвертый день прокрался в комнату мутным серым рассветом, погасил свечу, горящую в изголовье Викторовой кровати, взъерошил волосы прохладной лапой сквозняка, улегся на грудь старым одноглазым котом, замурлыкал, и Виктор в одночасье почувствовал себя живым. От света, запахов и звуков закружилась голова. Когда он попытался привстать, потревоженный кот предупреждающе выпустил когти, но мурлыкать не перестал.

– Васька, да что ж ты делаешь, паршивец? – Евдокия согнала кота на пол и лишь потом увидела, что Виктор пришел в себя. – Мальчик… – Она тяжело опустилась на стул, осторожно, словно молодой человек был сделан из хрусталя, потрогала его лоб. – Вернулся, – сказала и вдруг расплакалась.

А он не знал, как ее успокоить, какие найти слова. Чувство неловкости смешивалось в нем с дикой радостью от того, что он есть, а боли больше нет. Это было похоже на чудо, а может, и являлось настоящим чудом.

Евдокия успокоилась быстро, уголком платка вытерла глаза и, не обращая внимания на протесты Виктора, стащила с него одеяло.

– Все хорошо, – проговорила она твердо. Кому сказала: ему или себе самой? – Теперь точно заживет.

А он смотрел на свою ногу и не узнавал. Худая, как у ребенка, исполосованная шрамами, с бурой, высохшей до состояния пергаментной бумаги кожей.

– Были бы кости, а мясо нарастет. – Евдокия поймала его взгляд. – Она ведь у тебя страшная была, распухшая, как колода, черная. Доктор хотел делать ампутацию.

Про ампутацию Виктор помнил и сейчас был счастлив от того, что ампутации не случилось. Куда ему с одной ногой?

– Теперь все сладится, все заживет. – Евдокия аккуратно укрыла его одеялом. – Еще Настю свою на руках поносишь.

– Настю?..

– Звал ты ее, когда был в беспамятстве. И меня Настей называл. Невеста твоя?

– Невеста. – Виктор улыбнулся. – Только она пока об этом не знает.

* * *

Теперь, когда самое страшное осталось позади, Виктор пошел на поправку, но, увы, не так быстро, как ему хотелось. Оказалось, что между жизнью и смертью он болтался три недели, и за это время тело разучилось слушаться хозяина. Всему приходилось учиться заново. Евдокия считала, что это оттого, что во время болезни Виктор почти ничего не ел, и сейчас кормила его как на убой. С Евдокией, лишь с виду строгой и неприветливой, было легко, к Виктору она относилась как к родному. А вот с остальными оказалось сложнее. Мастеру Бергу не нравилось присутствие постороннего в его доме, он никогда не говорил об этом и даже снова перешел на вежливое «вы», но Виктор все равно это чувствовал. А Игнат его вроде бы и не замечал, первым никогда не заговаривал, на вопросы отвечал коротко и сухо. Только сказал однажды, что Сиротка злится из-за внезапной Викторовой болезни. Виктор и сам на себя злился. Приехал работать, а сам слег на целый месяц. И неизвестно, сколько еще проваляется.

Чтобы не быть никому обузой, поскорее перебраться в свой флигель, вставать он начал рано, как только появились хоть какие-то силы. Приспособил в качестве опоры старый стул, но все равно не устоял на одной ноге, упал. Прибежавшая на шум Евдокия долго ругалась, отобрала стул, унесла в другую комнату, чтобы было неповадно заниматься всякой ерундой. Так она сказала. Помощь пришла неожиданно, откуда не ждали. Однажды вечером Игнат принес ему самодельные костыли.

– Держи, – сказал мрачно. – Только ногу первое время сильно не нагружай.

Эти пахнущие свежеструганым деревом костыли стали для Виктора едва ли не самым дорогим подарком. Он пошел тем же вечером или скорее поскакал. Сразу же хотел выйти во двор, но Евдокия не пустила.

– Попробуй сначала тут, – сказала строго и встала в дверях, грозно уперев кулаки в бока.

Хотелось на волю, на тронутый первыми заморозками свежий воздух, но Виктор терпел, не желал расстраивать Евдокию.

В день, когда Виктор вышел наконец во двор, выпал первый снег. Редкие снежинки кружили в воздухе, падали на землю и тут же таяли.

– Что-то рановато в этом году, – заметила Евдокия, кутаясь в пуховую шаль.

А Виктор был рад и первому снегу, и хмурому небу, и пробирающему до костей ветру. Все это лишний раз напоминало ему, что он живой.

На Стражевой Камень он выбрался спустя еще две недели, уговорил Игната и мастера Берга взять его с собой.

– Какой с вас там толк, Виктор Андреевич? – спрашивал Август и поглядывал искоса. – По винтовой лестнице на костылях не поскачешь.

– А я не буду по лестнице, Август Адамович, я буду по земле. Работа стоит, Сиротка, сами говорили, злится. Здесь от меня пользы никакой, а на острове я пригожусь.

Но последнее слово – они оба это знали – было за Игнатом. От него одного сейчас зависело, возьмут Виктора на борт или спишут на сушу. Наверное, Игнат решил, что после того, что инженер видел в пещере, за ним нужно присматривать, потому что затею Виктора неожиданно поддержал, только спросил: