Изумительное буйство цвета - Клэр Морралл

Подъехал поезд, и мы нашли где сесть. Может, и были какие-то разговоры, пока все доставали свои книги, газеты, бутерброды, но я не замечала. Я никому не хочу глядеть в глаза, да и вообще признавать существование кого-то еще. Джеймс теперь долго будет смотреть в окно, переводя глаза с предмета на предмет: будет отмечать отдаленные светофоры и огни города, приблизительно вычисляя среднюю скорость поезда. Он всегда так делает. Носит карту прямо в своей голове, всегда знает расстояние и время.

По проходу движется тележка, и мне слышно, будто где-то в отдалении, как Джеймс просит два кофе.

— Что-нибудь еще? — спрашивает он меня, но мне слишком трудно покачать головой.

Он берет бутерброд и слоеный пирожок. Дает продавцу сначала монеты в один фунт, сложенные аккуратненькой стопкой, затем десятипенсовые монетки, потом пенни. И как это он всегда умудряется находить необходимую мелочь? Не представляю, как он вообще выживает в мире, где все так редко бывает в идеальном порядке, где ты порой и понять-то не можешь, что к чему?

Я потягиваю свой кофе. Джеймс мне улыбается и открывает бутерброды. Он искуснейшим образом справляется со всеми сложностями упаковки. Прямо-таки владеет какой-то магнетической силой. Случайные крошки так и притягиваются к нему, получается, что не составляет никакого труда держать их под строгим контролем, жидкость никогда не проливается, потому что распознает силу более могущественную, чем их собственная. Он предлагает мне бутерброд, но я смотрю мимо.

Эмили и Рози не мои племянницы, думаю я с внезапно охватившей меня паникой. Они всего лишь мои двоюродные сестры, и мне никогда больше не позволят оставаться с ними. Больше я не смогу быть их любимой тетей.

Поезд теплый и светлый, он защищает нас от темноты снаружи. Мы останавливаемся на станциях и вновь продолжаем движение. Мы могли бы уже проехать, насколько я знаю, через туннель под Ла-Маншем и в настоящий момент оказаться во Франции. Я не читаю названия станций. Мы представляем собой маленькое желтое существо, движущееся через неопределенность черного мира. А желтый цвет обманчив. Он утомителен и ярок, но хрупок, может в любое время распасться на составные элементы. Прорыв через тьму таит в себе постоянную угрозу. Я всегда считала, что могу легко отличить цвет от полного отсутствия цвета, и не понимала, как просто можно шагнуть от одного к другому, абсолютно того не сознавая.

— Почему же никто мне не сказал? — громко заявляю я.

— Не знаю, — говорит Джеймс.

— Что бы это изменило? Какой был смысл держать все в секрете?

Вот что беспокоит меня больше всего. Не потеря матери, которую я в любом случае считала умершей, и не то, что я оказалась внучкой вместо того, чтобы быть дочкой, и даже не то, что считала себя сестрой, будучи племянницей. А какая-то беспредметность всего этого. Сознание того, что все состояли в заговоре, о котором я ничего не знала. Они были все вместе, конспираторы, сгрудившиеся над своим самодельным костром, в то время как я была одна на холоде, в темноте; и все оттого, что никто не счел нужным меня пригласить.

— Может, сначала они подумали, что для тебя так будет лучше, — говорит Джеймс. — А потом, когда ты стала старше, ни один из них не знал, как сказать тебе правду.

Я потягиваю остывший кофе.

— А что, если меня зовут совсем и не Китти Веллингтон?

Я прекращаю пить и обдумываю это. Нет такого человека по имени Китти Веллингтон. Я чувствую, как меня окружает тьма, пытаюсь заглянуть в себя в поисках утешения, но там его нет. Джеймс что-то говорит, однако я его не слышу.

Лампочки начинают мигать, но происходит это так быстро, что я думаю: не мерещится ли это мне. Крепко зажмуриваю глаза и открываю их снова. Так и есть. На самом ли это деле или только в моем воображении? Наблюдаю за другими пассажирами для подтверждения реальности происходящего, но они продолжают читать, спать, смотреть в окно стеклянными глазами.

— Странно, — говорит Джеймс. — Кажется, с напряжением что-то не то.

Лампы гаснут, внезапно и окончательно, и так же внезапно раздается вопль ужаса. Мне нужно несколько секунд, чтобы осознать, что звук этот издала я. Думаю, не следовало этого делать. Я же знала, что так случится. Желтый не длится долго.

Слышу голос Джеймса, повторяющий что-то снова и снова, но слов не слышно, потому что тьма прокладывает себе путь внутри меня, сдавливая меня так сильно, что для сопротивления ей требуется вся моя энергия.

Моя рука лежит на столике, на ней — рука Джеймса.

— Все хорошо, — говорит он, — все хорошо.

— Леди и джентльмены. — От металлического голоса я подпрыгиваю. — Говорит проводник. В системе освещения обнаружена неисправность, однако смеем вас заверить, что мы делаем все возможное, чтобы ее устранить, и освещение будет восстановлено как можно быстрее.

Он излишне акцентирует окончания некоторых слов, и для того, чтобы понять значение такого дополнительного ударения, требуется определенное время.

Я выглядываю наружу и замечаю, что темнота там не такая уж черная, как я полагала. Мне видны окна в домах, машины на отдаленных дорогах, даже лунный свет. Давление внутри меня немного отступает. Рука Джеймса гладит мою руку нежно и успокаивающе.

Лампы начинают быстро мигать, потом гаснут, загораются снова и уже не выключаются.

Я смотрю на Джеймса. Он нежно смотрит на меня.

— О, Джеймс, — говорю я и начинаю плакать.

Женщина в регистратуре смотрит на меня через стол. Короткая черная челка делает ее похожей на Клеопатру, но на ее табличке написано: «Антония». Ее губная помада совершенна; контур безукоризнен и цвет искусно подобран, от этого губы кажутся прямо-таки искусственными, нарисованными специально для того, чтобы замаскировать ее маленький, с плотно сжатыми губами, рот.

— Вы пропустили назначенное время, — говорит она сурово.

— Мне очень жаль, — говорю я. — У меня внезапно умерли бабушка с дедушкой.

Она все еще выглядит излишне официальной, но ее голос немного смягчается.

— О, Боже! — Она останавливается, обдумывая, что сказать. Я понимаю, что это не так уж просто. — Да, потерять бабушку с дедушкой очень тяжело, — говорит она.

И маму тоже очень тяжело терять, думаю я про себя, да еще и обретать новую бабушку.

Она смотрит на экран перед собой.

— Один из пациентов не сможет прийти сегодня утром, в десять тридцать. Вы можете подождать?

— Да, — говорю я.

В приемной полно народу, рядом со мной садится женщина с малышом и девочкой постарше. Пока мама усаживает мальчика на колени, девочке приходится постоять.

— Мам, — говорит девочка, — я хочу посидеть.

У нее тонкие каштановые волосы, заплетенные в две длинные косички. Эти косички слишком уж тоненькие и заканчиваются крошечными, как перышки, завитками. Мне вспоминаются девочки в школе, которые ходили вот с такими прическами и никогда не стригли волосы. Они просто не давали им вырасти густыми и красивыми. Девочка выглядит лет на восемь, она сковыривает с ногтей оставшиеся кусочки бордового лака. Она демонстративно придвинулась к маме слишком близко.

— Я хочу сесть, — вновь говорит она, тихо, но настойчиво.

У нее очень бледное лицо, а кожа под глазами имеет фиолетовый оттенок, как будто она не спала всю ночь. Глаза огромные — синие и очень яркие. Должно быть, она старше, чем мне вначале показалось. Девочка придвинулась к матери еще ближе и злобно смотрит на нее.

— Садись на пол, — говорит мама и отталкивает ее.

Девочка неохотно сгибает колени и приседает на пол, не разваливаясь, а собираясь в плотный аккуратный комочек.

Теперь она поднимает глаза на меня; ее взгляд уверен и настойчив, как будто она думает, что может так меня загипнотизировать, что я пересяду. Пробую ей улыбнуться, но не встречаю никакого ответа и отвожу взгляд.

— Ма-ма-ма-ма… — лепечет малыш.

— Генри! — говорит мама радостно, берет его за ручки и раскачивает на коленях вверх-вниз.

Он хохочет. Смех долог, заразителен, удивительно мелодичен, с ритмичными всплесками.

— Есе, — повторяет он снова и снова. — Есе… есе…

Я наблюдаю за ним. Мне хочется протянуть руку и потрогать его пухлые ручонки, поцеловать его в толстые щеки, сделать так, чтобы он, смеясь, смотрел на меня. Я улыбаюсь ему.

Девочке интересно это веселье. Она дотрагивается до малыша.

— Генри, — зовет она ласково, щекоча ему локоток.

Генри пытается обернуться и посмотреть на нее, от этого ритм его подпрыгиваний нарушается.

— Оставь его в покое, Меган, — резко говорит мать.

Рука Меган безвольно опускается, и она отворачивается.

Я снова ловлю ее взгляд и сочувственно улыбаюсь. На этот раз замечаю ответный отблеск в ее глазах, усмешка пробегает по ее лицу. Мама опять начинает подбрасывать Генри на коленях, но тот утратил к прыжкам весь интерес. Он засовывает в рот палец и сразу же начинает сосать. Однако палец вскоре выскальзывает, и малыш начинает пищать. Мне хочется взять его, посадить к себе на колени, крепко сжать в объятиях.