Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

И вот как только снег этот все же выпал, явился домой по первопутку и Верочкин Николай Второй – с истерзанной душой, виноватый перед всеми, но так ничего себе и не объяснивший, за что ему все это? как будто бы и впрямь тот, последний русский царь, непосредственно после отречения от престола.

А особенно стыдно было перед Верой – не смог встретить ни ее, ни с ней Новый год – загремел в кутузку, и наверняка же недаром говорится: Как начнешь год, так его и проживешь…

Да в общем-то надоело как-то сразу всё, и какая разница – в камере ли на губе в Питере сидеть, или в казарме в Москве торчать: главное, от себя-то самого никогда ведь не убежишь, не скроешься, и суд собственной неподкупной души куда страшнее осуждения людского…

…Только лишь о Верочке раздумья позволяют забыться на время и вдруг поверить в то, что все еще можно будет как-то переосмыслить и даже, может быть, испытать счастье.

* * *

И вот на то самое счастье, нежданно свалившееся как этот новый снег на голову, уехала на целый месяц сначала на святки, затем на Крещение, то есть на очередное богомолье – ну как в подполье ушла – соседка Ксения Питерская.

Ключи от своей комнаты-кельи она, по обыкновению, отдала Елизавете Ермолаевне, и тоже строго – как и Инна Антоновна – приказала ежедневно следить за неугасимой лампадкой, вовремя подливать маслица – ну и само собой, чтобы не случимши, упаси Господи, пожару!

Вот этот-то божий дар – ключ здоровенный, безусловно, от Рая – ведь ад никто пока на ключ не запирал! – и передарила Лизок Верочке в тот же миг, как только закрылась дверь за отбывшей Инной.

Что-то брызнуло хрустальными радугами в Верочкиной погрустневшей за последнее время на чужбине сердцевинке – и она впервые заплакала, да почему-то радостными слезами, а вернее, красивыми, тоже алмазными и радужными, слезинками.

… Когда вернулся в дом Николай, робко и неуверенно как-то нажав два раза на звонок, первое, что молча сделала Вера, выйдя ему навстречу открывать дверь, – протянула тяжелый медный ключ.

Николай даже не посмотрел на этот ключ – он глаз не мог от Веры отвести.

Она медленно и осторожно подошла близко-близко, чмокнула снизу в колючий подбородок – и потащила за рукав прочь от двери.

В коридоре было очень тихо – деликатная Лизок не стала даже высовываться из своей комнаты. Надо будет – сами позовут!

Позвали – а вернее, появились они у Лизка, прося дать поесть хоть что-нибудь, а лучше всего – так только чайку горячего попить! – на следующее утро.

И так было все то время, пока не ночевала дома Инна Антоновна.

Лизок каждый день выставляла им накрытые салфеткой бутерброды и холодную картошку с молоком на свой кухонный стол, а потом забирала поднос с пустыми тарелками.

– «Святым духом питаются, бедные мои!» – почему-то грустно вздыхала Елизавета.

А где-то через неделю приехала домой тетя Инна, заахала, заохала, захлопотала – разделила! На целых два дня!

Зато сообщила, что еще месяц, по крайней мере, дело Николая не будет закрыто – а до окончательного решения он должен находиться дома постоянно, никуда не отлучаться в город – и тем более, не уезжать!

– «Ты поставил под удар всю свою дальнейшую карьеру, а может быть, даже и жизнь!» – с каким-то даже злорадным упреком провозвестила Инна Антоновна и зыркнула орлиным оком на Веру:

– «И пока не будет решен вопрос о продолжении твоего обучения в Москве, – а это, наверное, протянется месяц с лишним или даже подольше – ты будешь не просто валяться на диване и ничего не делать, а займешься самообразованием!

Мне привезут из Москвы верные люди необходимые учебные пособия, и я сама буду тебя контролировать! Все, разговор окончен!» – безапелляционным тоном сообщила новости тетка.

И продолжила более мягко, как бы даже извиняясь:

– «Вере, к сожалению, возвращаться в Москву придется одной – на какое число у Вас обратный билет, Вера? Когда Вам надо выходить на работу после отпуска?»

Ответил Николай: «Тетя, нам – мне и Вере – надо с тобой серьезно поговорить!»

– «Я уже поговорила с Вами обоими – и, полагаю, более, чем серьезно! И говорить нам больше пока не о чем – по крайней мере, до тех пор, как ты, я надеюсь, закончишь учебу! Я думаю, и Вера, как девушка вполне разумная, должна со мной согласиться.

Главное – это образование и дальнейшее трудоустройство на приличном месте, с достойным окладом, с возможностью выезда, наконец, в другие страны – хотя с этим, мне кажется, уже все завершилось, так и не начавшись…

Но я приложу все усилия, чтобы эта твоя несуразная выходка не вышла тебе боком окончательно и бесповоротно! Пройдет время – и все, может быть, уладится и будет пересмотрено…»

– «Тетя, милая, ты прекрасно знаешь, что я пригласил Верочку к нам в гости для того, чтобы представить тебе мою будущую жену! Мы завтра же пойдем подавать заявление, и Вера будет теперь жить у нас! С нами!

Потом мы уедем к ней, будем жить у нее, пока я не окончу учиться. А с работы в Москве она уволилась перед приездом к нам – по собственному желанию.

И когда мы с ней поженимся и уедем туда, куда меня направят по распределению, то в той же военной части, где мне придется служить, станет работать при мне и Вера!»

Тут Инна Антоновна совершила роковую ошибку, но из нее просто вырвались ядовитым плевком эти слова:

– «И кем же, позвольте поинтересоваться? Не иначе, как давал… то есть, простите, подавалкой, тьфу ты, подавальщицей в офицерской столовой?!!»

Вера встала и быстро пошла вдруг к двери с тихой просьбой: «Извините, пожалуйста.»

Николай рванулся за ней, пытаясь остановить, резко протянул вперед руку, чтобы удержать Веру, застыл на секунду на месте, внезапно вскрикнул, схватившись за раненое плечо, и упал в обморок.

Обе женщины, не глядя друг на друга, кинулись к нему, встали перед распростертым на полу телом на колени – Инна в головах, а Вера – обняв его ноги…

* * *

… В госпитале Николай Андреевич провалялся три недели, потом еще три недели был на реабилитации. Диагноз – последствия не долеченной контузии, выход осколка плюс подозрение на микроинфаркт.

И опять тетушка упросила врачей написать в анамнезе что-нибудь только про операцию по удалению из раненого плеча осколка, без всяких «подозрений на», которые еще, к тому же, рассуждая логически, необходимо доказать!

Все время болезни Вера постоянно находилась при Николае и выхаживала его как нянька почти одна, не подпуская к любимому телу чужих женских рук.

Вскоре Верочку стали узнавать и все врачи, и больные – те даже частенько звали на помощь именно ее, обижая этим обслуживающий медперсонал.

Но Вера быстро нашла общий язык и с нянечками, и с медсестрами, и даже со старшей палатной сестрой – дородной и знающей себе цену особой со сложной прической и, видимо, еще более сложной судьбой, которая и создала в итоге из этой женщины начальницу, пожалуй, пострашнее даже тети Инны!

А та, кстати, оказалась на поверку просто испуганной маленькой девочкой, – да, да, Великий Математик, суровая и неумолимая Инна Антоновна, сдалась без боя – согласилась на все и сразу ради спасения своего ненаглядного детеныша, которого она так сильно боялась потерять навсегда, что делала для этого все возможное – по закону бутерброда, не подчинявшегося уже порой ну никакой логике!

* * *

Инна поплакала-поплакала – и решила попросту смириться с тем, что мальчик-то вырос – и хотя никто ей не доложил об этом, а сам принц так даже и песенку не спел, как тому Королю – Эрасту Гарину – в замечательном фильме про Золушку-Жеймо, – все-таки ясно было самой Инне как дважды два: все это ее так называемое смирение будет, безусловно, иметь временный характер.

Но забыла Инна Антоновна, что не бывает на свете ничего более постоянного, чем временное: в том числе и наспех сформулированные и принятые априори, без глубокого анализа, умственные построения…

Абсолютно аналогично ситуации с теми новыми городскими постройками, с подзабытым со времен Первой Мировой немецким названием «Barakken» – то бишь, баракам, что успели уже расплодиться во вновь становившихся тесными послевоенных городах-героях, а особенно в Москве и в Ленинграде.

Бараки эти по архитектурной форме своей вроде бы и были немецкими, а вот по содержанию – или уж, точнее, по содержимому? – оказались, почему-то, вполне даже люмпен – пролетариатскими.

Ну, а убогий и кривой уровень жизни заселившего эти временные постройки барачного люда оказался куда хуже даже, чем у их создателей, строителей и первых поселенцев – то есть, немецких военнопленных.

Поскребыши войска непобедимого германского Рейха протаранили впервые старую Москву по самому Центру вздрюченными после Сталинграда и Курской Дуги огромными и нескончаемыми цугами – то есть, вошли все-таки, сволочи, в Москву, – как ворчали на кухнях московских коммуналок такие, как Полька и Настька: