Ловец человеков - Попова Александровна

— Да, майстер инквизитор… Господи, если б я знал, что…

— Не знал… — подтвердил он и посмотрел хозяину дома в глаза, в упор. — И сейчас не знаешь. Ничего не знаешь, не слышал и не видел. Если еще кто-то услышит от тебя эту историю, ты проклянешь день, когда родился. Если ты расскажешь хоть одной живой душе, что здесь был я, что говорил с тобой об этом, ты больше никогда не увидишь своей семьи и вообще белого света. Это — понятно?

— Господи… — едва не теряя сознания, шепнул тот. — Господи, да ни за что…

— Помни об этом. Единственные люди по эту сторону жизни, с кем ты имеешь право обсуждать всю эту историю — это люди из Конгрегации. Никто больше. Ни пьяным, ни трезвым, ни в бреду.

— Да я клянусь…

— Хорошо.

Хорошо?.. Курт мысленно выругался — так, как никогда не стал бы вслух. Хорошего было мало; и без того уже сведения разошлись, дойдя до слуха тех, кому это было нужно, и теперь в свете событий в Таннендорфе постепенно расползались, словно пятно жидкой грязи по льняному платку…

— Это все, — сказал Курт уже обессиленно, развертываясь к двери; на пороге остановился, не оборачиваясь, вспоминая, все ли он спросил, что мог, но больше в голове ничего не было, кроме имени, бьющегося, словно большой колокол, и бессмысленно-угодливого лица, с улыбкой протягивающего огромную наполненную кружку.

Молча рванув на себя дверь, он вышагал на прохладный ночной воздух, не замечая вьющейся под ногами собачонки, и, выйдя за калитку, остановился. Бруно, держащий под уздцы обоих жеребцов, развернулся в его сторону, подойдя, и тоже встал.

— Что случилось? — спросил он опасливо, понизив голос. — Ты сам сейчас на стрига похож… На тебе лица нет; в чем дело?

Курт медленно перевел взгляд на него, пытаясь собраться и не чувствуя ничего, кроме беспредельной усталости; сейчас захотелось просто прилечь — где угодно, хоть в траву прямо здесь, у ограды этого дома — и уснуть, а проснувшись, обнаружить себя в келье академии и сказать облегченно: «Ну, и приснится ж иногда»…

— Эй! — Бруно встряхнул его за плечо, заглянул в лицо. — Ты слышишь меня? В чем дело, я спрашиваю?

— Каспар приехал в Таннендорф четыре года назад? — спросил Курт без предисловий; тот растерянно махнул рукой:

— Да откуда я знаю, сколько, четыре, не четыре…

— Но он не из Таннендорфа.

— Нет, он не из… Да в чем дело, твою мать!

— Надо ехать, – тихо ответил он, забирая поводья настоятельского жеребца, и бывший студент застонал:

— Ты с ума сошел? В ночь? На этих полутрупах?

— Надо ехать, – повторил Курт, тяжело забрасывая себя в седло, подождал, пока Бруно, ворча, вскарабкается на капитанского коня, и встряхнул головой, пытаясь избавиться от внезапно навалившейся слабости.

Надо ехать, сказал он снова сам себе. Если эти два Каспара, любящих угощать пивом по семейному рецепту, один и тот же человек, то сейчас в Таннендорфе творится Бог знает что. И пока его там нет…

Пока его там нет, случиться может все, что угодно. И, Бруно прав, каменные стены не остановят толпу разъяренных крестьян. И если хоть одна из версий господина следователя верна, жизнь всех обитателей замка в опасности.

— Надо ехать быстро, — словно очнувшись, добавил Курт, ощущая, что жеребец — жаркий, как кипяток, и стараясь не думать о том, что вскоре оба коня и впрямь могут просто упасть и больше не подняться. — Не отставай.

Он снова не обернулся посмотреть, справляется ли с лошадью бывший студент, поспевает ли за ним; просто вмял каблуки во взмокшие горячие бока и взял в галоп, молясь, чтобы успеть добраться до замка раньше, чем измученный скакун захлебнется в кровавой пене.

Глава 9

Способность мыслить возвратилась к Курту понемногу, спустя четверть часа бешеного галопа, когда ночной воздух, ударяющий в лицо, казалось, сбил облекшую его пелену подавленности. И первая мысль, которая втиснулась в голову, была мыслью о злополучном пивоваре. И первое чувство, проросшее в душе после долгой пустоты, было злостью. Ожесточенной, неистовой, исступленной злостью; злостью на себя за свою слепоту, на Каспара, кем бы он ни был, за то, что так свободно, так просто провел его; душу жгли ненависть и бешенство, яростные, непозволительные для следователя. Это не давало думать, и Курт уже не мог сказать с уверенностью, отчего он задыхается — от ветра, о который бьется несущийся сквозь ночь жеребец, или от бессильного стыда и гнева…

Когда позади раздался крик Бруно, он не сразу услышал это, а когда услышал, не смог вынудить замедлиться не столько коня, сколько себя самого. Бывший студент догнал его, дыша тяжело, как и его скакун, косящий налитыми кровью глазами в землю.

— Ты что — спятил?! — крикнул тот, вцепившись в поводья, словно утопающий — в попавшуюся под руку ветку. — Наши кони — не курьерские, ни твой, ни мой! Мой сейчас завалится!

Только теперь Курт услышал, что и настоятельский жеребец тоже дышит с прихлипом, словно раненый, увидел, что капитанский уже еле переступает копытами…

— Не позволяй ему останавливаться, — порекомендовал он, с удивлением слыша, что его голос почти спокоен, — или он и вправду завалится. Давай шагом.

Шагом, шагом, шагом…

Мысли — шагом… шагом…

Мысли — спокойно…

— Изверг, — продолжал ворчать Бруно рядом, — куда бы ты ни спешил, ты лошадей угробишь! И если они сейчас подохнут, ты уже никуда не успеешь!

Вдруг словно очнувшись, Курт зажмурился, отгоняя все — гнев, ненависть, чувство оскорбленного самолюбия — чтобы подумать. Подумать о том, что случится, если он успеет прибыть в замок.

Его присутствие не спасет барона. Каспар продумал все до мелочей; чего бы он ни добивался, какую бы цель ни имел, он просчитал все. Были ли он агентом соседского барона, желающего скомпрометировать фон Курценхальма и заполучить его владения, или же это в самом деле был отголосок тех крестьянских тайных обществ, о которых в последний раз слышали более десяти лет назад и которые в свое время наделали столько шуму — Каспар действовал так изощренно, что Курту оставалось лишь завидовать. Ведь все время, пока он был в Таннендорфе, пока вел свое расследование, тот вовремя и запросто, исподволь, правил крестьянами этой деревни, добиваясь от них исполнения его воли.

И теперь — что теперь? Теперь разгневанная толпа разнесет замок по камешку; как это случается, Курт знал, в академии зачитывались отчеты следователей и местных светских властей о том, самом последнем восстании крестьян, чьи зверства при захвате господского замка приводили на память описания древних историков, пишущих о приходе в Рим варварских племен…

— Скажешь ты мне, наконец, что происходит! — прорвался сквозь его мысли возмущенный голос Бруно. — Имею я право знать, во что ты меня втянул!

— Мы должны… — начал Курт, помедлил и поправился: — Я должен… Я должен успеть вернуться в замок.

— Успеть — до чего?

— До того, как его возьмут. Я был прав. Это заговор; я не знаю его цели, но это заговор.

— Ты спросил о Каспаре; почему? Этот заносчивый сукин сын что-то натворил?

— Это он. Он все затеял.

— Что затеял?

— Все, что происходит. Он сделал так, чтобы я явился в Таннендорф — написал два доноса от имени двух разных людей, чтобы привлечь внимание наверняка, он подтолкнул меня заняться Курценхальмом, он настроил крестьян деревни против барона…

— И против тебя?

— Меня не это сейчас волнует, — отмахнулся Курт; тот нахмурился:

— То есть как? Тебя не волнует, что толпа бешеных мужиков хочет порвать тебя на части?

— Это моя работа. Если… — он помедлил, подбирая слова, и с усилием договорил: — Если так случится — так случится. Меня должна заботить не моя безопасность.

Бруно покосился на него с подозрительностью, нахмурившись, и фыркнул:

— Ненормальные вы все там какие-то. На твоем месте я бы в Таннендорф ни ногой; ждал бы своей поддержки где-нибудь в сторонке.

— Не имею права, понимаешь? Я обязан защитить барона и его сына, это… Господи, ну, долг мой, в конце концов!

— Как?

Курт отвернулся, понимая, что ответить ему нечего.

— Не знаю, — произнес он тихо и почти беспомощно, чувствуя, как жеребец под ним хрипло вдыхает холодный ночной воздух, тяжело ступая заплетающимися копытами. — Но я должен попытаться… Придумаю на месте. В любом случае, я должен быть там. Тебя не принуждаю, ты можешь не возвращаться. Не желаю, случись что, вешать на свою совесть еще и твою смерть.

— Как мило, — покривился тот. — Но я еду. Очень хочется посмотреть, чем все это кончится.

— Шутки в сторону, Бруно. Вполне может статься, что я туда еду умирать; тебе это нужно?

— А тебе?

— Я повторял уже не раз: я просто не имею права их бросить! — снова сказал Курт, не зная, какие еще подобрать слова. — Это… это моя обязанность, меня для этого учили… ну, в том числе…