Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

Какого черта надо нарушать его покой? Послышалось вялое шарканье шлепанцев. Это — Лилия. Ее рука с бледными — без лака — ногтями приоткрыла дверь гостиной. Лицо лоснится от крема. Она хочет знать, подойдет ли ее розовое платье для праздничного вечера. Она не хочет вносить диссонанс, как это было в прошлом году, и становиться предметом насмешек. А, Он уже пьет! Почему Он не предложит и ей бокал? Ох, как надоело это недоверие, эта запертая на замок буфетная, этот нахальный слуга, не признающий за нею права входить в винный погреб. Скучно ли ей? Будто бы Он не знает. Она хотела бы скорее стать старой и уродливой, чтобы Он ее выгнал в шею и не мешал жить в свое удовольствие. Никто ее не держит? И как же, мол, без денег, без роскоши, без большого дома? Да, много денег, много роскоши, но нет радости, нет развлечений, нет права даже рюмочку выпить. Конечно, она его очень любит. Она ему тысячу раз об этом говорила. Женщины ко всему привыкают, если к ним относиться ласково. Их может привязать и пылкая страсть, и отеческая любовь. Конечно, она его любит, еще бы. Скоро уже восемь лет, как они живут вместе, а Он никогда не устраивал сцен, не бранил… Правда, Он ее принуждает… А? Неплохо было бы ей еще с кем-нибудь завести романчик? Ну да. Он думает, она такая дура. Да, конечно, она никогда не понимала шуток. Пусть так, но она прекрасно понимает, что к чему… Никто не вечен… Уже и гусиные лапки вокруг глаз… И фигура… Но Он тоже к ней привык, правда? В его возрасте трудно было бы начинать все снова. Несмотря на миллионы… Не так-то просто найти женщину, ее поискать надо… Они, подлюги, знают сотни уловок, умеют выделывать такие штучки… всю душу измотают… Тут вам и да, и нет, и поманят, и за нос поводят, и все такое!.. В общем, знают, как старика дураком выставить… Ясное дело, она-то поудобнее… И не жалуется — уж куда там. Ей даже льстят новогодние приемы и поздравления. Да и любит его, да, ей-богу, — уж очень привыкла к нему… Но все же ужасно скучно!.. Ну что тут плохого, если иметь несколько близких подруг, если поехать в кои веки поразвлечься… выпить по рюмочке?..

Он сидел неподвижно. Ей никто не давал права болтать всю эту оскорбительную чепуху, но какая-то вялость, расслабленность… совершенно не свойственная его характеру… заставляла его сидеть с бокалом «мартини» в одеревеневших пальцах… слушать глупости этой женщины, становившейся с каждым днем все более вульгарной и… впрочем, нет, она еще аппетитна, хотя и невыносима… Что же с ней делать?..

Все, над чем Он властвовал, подчинялось ему теперь только по инерции, благодаря какой-то видимости… видимой силе былых лет… Лилия могла уйти… У него сжалось сердце… трудно преодолеть себя… этот страх… Едва ли найдется что-либо другое… остаться одному… Он с трудом пошевелил пальцами, кистью, локтем, И На ковер упала пепельница, рассыпались мокрые окурки с желтыми кончиками, разлетелся пепел — белая пыль, черно-серые чешуйки.

Он нагнулся, тяжело дыша.

— Не нагибайся. Одну минутку, я позову Серафина.

— Да.

Возможно… Ей скучно с ним. Но не боязно, не противно… Вечно лезут в голову какие-то сомнения… Невольный прилив нежности заставил его повернуть голову и посмотреть на нее.

Она наблюдала за ним с порога… Обиженная, милая. Крашеные волосы светло-пепельного цвета, смуглая кожа… Ей тоже некуда отступать… не вернуть былого, И это их уравнивает, хотя возраст и характер разделяют… К чему сцены? Он почувствовал усталость. Вот и все. Так решили воля и судьба… Вот и все… К черту воспоминания. Надо думать лишь об окружающих вещах, примелькавшихся именах. Он снова погладил шелковую ручку кресла. Окурки и рассыпанный пепел плохо пахли. А Лилия стояла, обратив к нему лицо, намазанное кремом.

Она — у двери. Он — в кресле, обитом дамассе.

Вздохнув, она пошла, шаркая шлепанцами, в спальню, а Он сидел в кресле, ни о чем не думая, до тех пор, пока не стемнело и в стеклянной двери, ведущей в сад, не появилось его поразительно отчетливое отражение.

Слуга принес смокинг, платок и флакон одеколона. Старик приподнялся и позволил себя одеть, затем развернул платок, который слуга обрызгал ароматической жидкостью. Когда Он засовывал платок в кармашек на груди, их взгляды встретились, слуга опустил глаза. Не надо. К чему думать о том, что мог видеть этот человек?

— Серафин, живо окурки…

Он встал, опираясь обеими руками на кресло. Сделал несколько шагов по направлению к камину, погладил щипцы толедского железа и почувствовал на лице и руках дыхание огня. Потом пошел к дверям, услышав гул голосов — восторженных, восхищенных, — доносившийся из вестибюля. Серафин подбирал последние окурки.

Он приказал усилить огонь, и семья Рэгулес вошла в ту минуту, когда слуга размешивал щипцами угли и огромное пламя взвилось к дымоходу. В дверях столовой показался другой слуга с лакированным подносом в руках. Роберто Рэгулес потянулся за бокалом, а молодожены — Бетина и ее супруг, молодой Себальос, — взявшись за руки, обежали гостиную, восторгаясь старинными картинами, золотыми и гипсовыми статуэтками, роскошной резьбой по дереву, лепными барочными украшениями, точеными балками, многоцветными рострами.

Он стоял спиной к двери, когда раздался звон разбитого стакана — как треск лопнувшего колокола — и прозвучал насмешливый голос Лилии. Старики гости увидели растрепанную женщину, которая заглядывала в гостиную, держась за ручку двери, и выкрикивала:

— Дурак, идиот!.. Это мой Новый год! …Не беспокойся, старикашка, через час я отойду и явлюсь… ни в одном глазу… Я только хотела тебе сказать, что решила провести весь новый год очень приятно, просто даже… ужасно приятно!..

Он направился к ней нетвердой, тяжелой походкой, а она продолжала кричать:

— Мне надоело целые дни смотреть телевизор… У, старикашка!

С каждым его шагом голос Лилии становился все более визгливым.

— Я уже наизусть знаю все истории с ковбоями… бах — бах… Маршал из Аризоны… лагерь краснокожих… бах — бах… Мне уже снятся эти крики… У, старикашка!.. Пейте «пепси»… Одно и тоже… Старикашка… Удобно и спокойно… Страхуй жизнь…

Сучковатые пальцы ударили по лоснящейся от крема щеке, и крашеные локоны упали на глаза Лилии. Она замерла. Повернулась и медленно пошла, схватившись рукою за щеку. Он вернулся к Рэгулесам и Хайме Себальосу. Высоко подняв голову, несколько мгновений пристально смотрел в глаза каждого из них. Рэгулес пил виски, погрузив взор в бокал, Бетина улыбнулась и подошла к хозяину дома с сигаретой в руках, как бы прося огня.

— Где вы достали этот ларец?

Старик отвернулся, а слуга Серафин зажег спичку у самого лица девушки, и ей пришлось отстранить голову от груди старика и отойти. Из холла, где скрылась Лилия, выходили музыканты, закутанные в шарфы, дрожащие от холода. Хайме Себальос защелкал пальцами и повернулся на каблуках, как испанский танцор.

На столе с ножками в форме дельфинов, под бронзовыми канделябрами громоздились куропатки в соусе из свиного сала, бутыли старого вина, мерланы в листьях таррагонской горчицы, дикие утки в апельсиновых корках, разбухшие от икры карпы, каталонское заливное с маслинами, жареные цыплята в вине, фаршированные голуби с пюре из артишоков, розовые лангусты в ожерельях очищенных лимонов, шампиньоны с томатами, байонская ветчина, жаркое в винном соусе, гусиные шеи, начиненные свиным паштетом; пюре из каштанов, подливки из печеных яблок с орехами, соусы — луковые, апельсиновые, чесночные и фисташковые, с миндалем и креветками.

И когда открылась резная дверь — с рогами изобилия и толстозадыми ангелочками, — сделанная в монастыре Керётаро, в глазах старика блеснул неуловимый огонек, а потом всякий раз, когда слуга — под звон вилок и ножей о голубую посуду — подносил дрезденское блюдо к кому — либо из ста приглашенных, у него вырывался резкий хриплый смешок. Хрустальные бокалы тянулись к бутылям в руках лакеев. Он приказал открыть портьеры, которые драпировали витраж, отделявший зал от сада, — за стеклом торчали оголенные и ломкие сливовые деревца, белые статуи из монастырского камня: львы, ангелы, монахи, переселившиеся сюда из дворцов и монастырей времен вице-королевства. Вспыхнул фейерверк: огромный огненный замок на зимнем небосводе, ясном и далеком; белая искрящаяся молния на фоне красной вуали и желтого веера зигзагов, фонтан, забрызгавший ночь кровоточащими ранами; пир монархов, рассыпавших свои золотые ордена на черном сукне тьмы и устремивших свои сверкающие кареты к светилам в ночном трауре. Он засмеялся, не размыкая губ, и смех его походил на рычание.

Опустевшие блюда снова и снова наполнялись дичью, креветками, и крабами, сочными кусками мяса. Голые руки плыли вокруг старика, утонувшего в глубоком старом кресле, роскошно инкрустированном, покрытом замысловатой резьбой. Он улавливал аромат надушенных женщин, смотрел на их округлые декольте, на сбритую тайну подмышек, на отягченные брильянтами мочки ушей, на белые шеи и тонкие талии, от которых взметывались волны шелка, золотой парчи, тафты; вдыхал знакомый запах лаванды и дымящих сигарет, губной помады и пудры, женских туфель и пролитого коньяка, дурного пищеварения и лака для ногтей.