Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Крестоносцы в Святой земле и тот же Титурэль изображаются в «Прологе» монументальной «Песни о Монсальвате», большей частью написанной Андреевым в 1936 году и оставшейся незавершенной. Изображаются с романтическим напором и воодушевлением:

У Гроба Господня, где ветер весноюШелка аравийских одежд развевал, —Железо кольчуг накалилось от знояИ блещут глаза из тевтонских забрал.И — стражники торжествующей веры —У гроба становятся тамплиеры,И не колышутся в зное густомИх черные мантиис белым крестом…

В русскую поэзию, как известно, тему Святой земли одним из первых ввел А. Н. Муравьев, поэт и духовный писатель, автор популярной в пушкинские времена книги «Путешествие ко Святым местам в 1830 году». Его драматические сцены в стихах «Битва при Тавериаде, или Падение крестоносцев в Палестине» (1827) были написаны им еще до посещения Святой земли, и в них прежде всего отразились настроения, существовавшие в преддверии Русско — турецкой войны 1828–1829 годов.

Тема рыцарских войн за Святую землю, как правило, возникала в русской литературе именно в связи с обострением русско — турецких отношений. «Отмстить крестовые походы» призывал еще Державин в оде «На взятие Измаила». С этим мотивом связаны и стихотворения, в которых говорится о Крестовых походах, Ф. Н. Глинки, К. С. Аксакова, Б. Н. Алмазова и некоторых других. Но эта тема в нашей поэзии особого развития не получила. Хотя образ пушкинского «рыцаря бедного», а может быть, и «старого рыцаря» В. А. Жуковского (переложение стихотворения Уланда) не мог не помниться Даниилу Андрееву. И, конечно, он помнил «странную» пьесу своего отца «Черные маски», в которой с рыцарями — крестоносцами происходят страшные мистические превращения.

Увлеченность же его легендой о Святом Граале явно связана с интересом к ней литературы начала века, так же как с Вагнером и Вольфрамом фон Эшенбахом, на сюжет романа которого «Парцифаль» Вагнер и написал знаменитую оперу. Вообще, Вагнер, которого Вяч. Иванов называл предтечей «вселенского мифотворчества»[70], его мистически окрашенные монументальные об разы были очень близки поэту и существенно на него повлияли.

Захвачено мифом Грааля было все окружение Даниила Андреева. Об этом вспоминал В. М. Василенко, написавший, как он сам признается, под его влиянием стихотворение «Монсальват». Об этом говорит глава «Замок святого Грааля» романа А. И. Солженицына «В круге первом», где под именем Кондрашева — Иванова изображен друг поэта, художник С. Н. Ивашев — Мусатов, и в лагерном заключении с каким‑то детским пылом увлеченный рыцарством, Парсифалем, святым Граалем. Описанный Солженицыным эскиз «главной картины… жизни» художника, на которой «стоял в ореоле невидимого сверх — Солнца сизый замок Грааля»[71], явно отсылает нас к поэтическим видениям раннего Даниила Андреева.

Определяя в «Розе Мира» затомис, названный «Монсальватом», Даниил Андреев пишет, что «основатель Монсальвата — великий человекодух Титурэль, связанный с Христом задолго до воплощения Спасителя в Палестине». Здесь же он упоминает и Лоэнгрина, и Парсифаля, и Грааль, что безошибочно отсылает нас к истокам этих мифов.

Вводя понятие «Мировая Сальватэрра», Даниил Андреев утверждает, что это имя «совершенно условное, даже случайное, не имеющее к Сальватэрре средневековых крестоносцев, Палестине, даже отдаленного отношения», и все же характерно, что он ее связывает с религиозным смыслом слова «Небо». А с Мировой Сальватэррой у него иерархически соединены и Монсальват, и Небесный Иерусалим, и Небесная Россия.

Даниил Андреев в своих устремлениях от Святой Руси к Розе Мира ищет (и находит!) «святость» всюду — в Индии, в Европе… В его мистическом мире, конечно же, Монсальват — это в некотором роде европейский Китеж, а рыцари, рать Грааля — рыцари «истинной веры».

Заключая наблюдения над мотивами Святой Руси и Святой земли в поэзии Даниила Андреева, нужно сказать, что, несмотря на всю необычность его мистико — поэтических созданий, они оказываются, кроме всего прочего, связаны с вполне традиционными представлениями, идущими из глубин русского народного религиозного сознания.

ПОЭТЫ — ВЕСТНИКИ

Религиозное начало русской литературы, ее мистический смысл — вот на чем сосредоточен Даниил Андреев в десятой книге «Розы Мира» «К метаистории русской культуры», где изложено его учение о вестничестве. С точки зрения вестничества он смотрит и на историю русской литературы, и на ее поэтику, вплоть до теории стиха. Литература представляется ему важнейшим способом познания иных реальностей и метаисторического смысла событий. Ее значение прежде всего религиозно. Сакральный пафос словесности Древней Руси, просвещенческое, интеллигентское благоговение перед печатным словом и званием «писателя земли русской»[72], символистское понимание поэзии как высшего выражения религиозно — мистического творчества — все это преломилось в учении Даниила Андреева о вестничестве, в его последовательной сакрализации всей истории русской литературы.

«По мере того, как церковь утрачивала значение духовной водительницы общества, выдвигалась новая инстанция, на которую перелагался этот долг… Инстанция эта вестничество», — говорит он в «Розе Мира». Поэтому определяющую роль в Древней Руси имели святость и праведничество, XVIII век был временем оскудения «духовных рек», а в XIX святость связана лишь с немногими именами — Серафимом Саровским, Феофаном Затворником, Амвросием и Макарием Оптинскими. Но тут особенное значение получает литература. И XIX век, вернее время «от Отечественной войны до великой Революции», Андреев называет «веком художественных гениев». Гении эти в большей или меньшей степени были вестниками.

Кто же такие вестники? Вестник — это тот, кто «дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных»[73]. Таким образом, литература, по Даниилу Андрееву, все больше занимает то место в русской жизни, которое в ней занимала православная церковь.

В черновиках «Розы Мира» есть такая запись: «Вестники: Держ<авин>, Ломон<осов>, П<ушкин>, Л<ермонтов>, Г<оголь>, Толстые оба, Дост<оевский>, Тют<чев>, Тург<енев>, Лесков, Соловьев, Блок. Приближались к этому: Волошин, Есенин, Гумилев». Список этот уточнял ся, но не менялся. Имена Державина и Пушкина в нем не один раз поставлены рядом. Именно они для Даниила Андреева определили то в русской поэзии, что ему было дороже и ближе всего, — ее религиозный пафос. В «Розе Мира» он говорит: «Недаром же великая русская литература началась с оды “Бог”. Не случайно на первых же ее страницах пламенеют потрясающие строфы пушкинского “Пророка”!»[74] Поэтому Державин, поэт, с которого «началась русская литература», и Пушкин, который определил ее первые и заглавные страницы, так много значат для Даниила Андреева и его поэтической теории вестничества.

ДЕРЖАВИН

О Державине и вообще о XVIII веке в «Розе Мира» сказано немного. Не только потому, что Андреев считает его эпохой оскудения духовных рек. В этом веке он не находит большей духовной и национальной идеи, чем ломоносовская формула, провозглашавшая, что будет «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать»[75]. Эта формула Андреева не удовлетворяет. Как и идея великодержавного могущества. «Теорию Третьего Рима, — говорит он, — озарял смутный, но все же отблеск идеала религиозноэтического»[76]. Отсутствие этого идеала определило идейную нищету «второго демона государственности» — олицетворения Петербургской империи — «обнажилось его стремление ко внешнему могуществу как к единственной положительной цели»[77]. Не останавливаясь на литературной истории этого времени, он делит его на три периода, связывая их последовательно с именами Ломоносова, Державина и Карамзина. Затем упоминает о Ломоносове, Державине и Тютчеве, говоря о прорывах «космического сознания».

«Космическое сознание» — одно из качеств поэта — вестника. Но о «космическом сознании» как об особом поэтическом даре говорили и до Даниила Андреева. Чаще всего в связи с Тютчевым[78]. Писал о нем и Александр Чижевский, поэт и ученый, казалось бы, далекий от религиозного взгляда на мир. В своей книге — манифесте «Академия поэзии» Чижевский цитирует сочинение канадского психиатра Г. Бекка «Космическое сознание», в котором говорится о «космическом чувстве» как высшей форме сознания, которая впоследствии может «охватить всех своим интуитивным откровением о Вечности и Бессмертии»[79]. Поэзия, выражая сокровенное, должна сыграть в этом «великую роль». Поэтому, — делает вывод Чижевский, — «истинное поэтическое произведение, вырванное из глубин духа, может стать таким откровением, какое не достигнет строго размышляющая философия или наука»[80]. Из русских поэтов подобным сознанием обладали, считает он, Державин, Пушкин, Тютчев.