Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Соседями его этажом ниже были супруги Демулен[253]. Обе молодые четы охотно бывали друг у друга. Дантон любил семейную жизнь, ему нравилось проводить вечера в обществе близких друзей, он нежно любил свою молодую жену. Очень часто в гостях у него бывали ее почтенная мать и одна из сестер, к которой он чувствовал горячую привязанность. Невестка ее, известная артистка госпожа Виктуар Шарпантье, также приходила иногда провести вечер в счастливом и тесном семейном кругу в Торговом дворе. Габриэль в конце 1789 года забеременела и разрешилась сыном, которого назвали Антуаном. Крестины его состоялись в церкви Сен-Сюльпис 18 июня 1790 года. Жизнь супругов Дантон была самая спокойная и буржуазная; преданный и любящий муж; добрая и кроткая жена, отличавшаяся глубокой и искренней набожностью, — это был единственный пункт, в котором супруги не сходились. Впрочем, скептик-муж ограничивался лишь легкими насмешками над верованиями, которых не разделял, и искупал их полною веротерпимостью, провожая жену до дверей церкви.

Какая перемена совершилась в душе Дантона, когда он почувствовал себя отцом? Проникнуть в это нелегко. Тот, кто судит без предвзятых мнений, основываясь лишь на фактах, смею сказать даже, лишь на мелких фактах, так как мы должны ограничиться в этой книге лишь собиранием подробностей, которыми пренебрегали великие историки, — тот усматривает в жизни Дантона три совершенно различных периода.

В первый период он является неугомонным, непокорным молодым человеком, полным бурных жизненных сил, немного авантюристом, сорвиголовой, бросающимся в жизнь как человек, которому ничего не жаль и который рассчитывает лишь на случай, чтобы устроить свою судьбу. Лишь только начинает сказываться влияние Габриэль Шарпантье, лишь только эта прямая, здравомыслящая и мужественная женщина вносит в их жизнь спокойствие, предусмотрительность, экономию и некоторое благосостояние, Дантон превращается в доброго буржуа, у которого в погребе всегда есть вино, который угощает друзей и мечтает округлить свое состояние. Это второе превращение. Позднее, когда революция разнуздала все страсти, а Габриэль умерла, Дантон дал свободу своей пылкой натуре, будто ему захотелось жадно выпить чашу наслаждений, на которые, как казалось ему, он имеет право. Знающий, что ему не вечно придется пировать, он словно старается съесть двойную порцию. Это третий период, благодаря которому он заслужил от Вадье прозвище «Фаршированного палтуса».

Но мы еще не дошли до этого. В 1790 году революция еще только начиналась и Дантон не подозревал о роли, которую ему суждено было сыграть. Ему нравилось бывать в Арси, откуда он несколько лет назад уехал без денег и без положения; по-видимому, ему было приятно показать своим соотечественникам, что он сумел устроиться в жизни. Может быть, он был недалек от мысли сделаться главным лицом в своей провинции и возбуждать зависть у добрых буржуа Арси, помнящих еще, как он ребенком резвился на улицах их города. Конечно, это невинное честолюбие, и если бы его всегда воодушевляло оно одно!

В наше время есть школа — я чуть было не сказал «вероучение», — избравшая своей специальностью безграничное восхищение Дантоном.[254] Эти фанатики, в искренности которых мы, впрочем, нисколько не сомневаемся, возмутятся и скажут, что подобный человек не может питать столь низменных чувств, что его великая душа пламенела лишь любовью к отечеству… теории эти известны, и они не могут опровергнуть того факта, что в 1791 году Дантон так мало предвидел роль, которую ему предназначало будущее, что купил в Арси большое имение, продававшееся г-ном Пио де Курселем, с очевидной целью поселиться там.

Была громадная разница между скромным жилищем, где родился Дантон[255], и тем комфортабельным домом, почти замком, владельцем которого он становился. Построенный на площади против моста, на берегу Об, он представлял собой, как представляет и теперь,[256] так как он не изменился, длинное здание довольно правильной постройки, состоящее из нижнего и первого этажей. Со стороны садов службы и угодья его образуют большой двор, откуда виден парк, занимающий площадь около 11 гектаров между улицей Шалон, переулком Растений, дорогой Иль и переулком Квитанций.

Ах, этот парк! Он был предметом постоянных забот Дантона, который только о том и думал, как бы округлить его площадь, прикупал смежные владения, обменивал полосы земли. Такой, каким он является теперь, окруженный живою изгородью с проделанными в ней двумя воротами — одними с улицы Шалон, другими с дороги Иль, — он походит скорее на двор фермы, чем на место отдыха владельца, но легко догадаться, что имение это осталось недоделанным и что Дантон не успел отделать его по своему вкусу; ручеек Плевар пересекает его поперек, образуя изгибы, напоминающие прелестные речки Трианона; в том виде, в котором он находится теперь, он представляет мечту помещика, любителя довольства и покоя, сон, который внезапно прервали[257].

Дантон любил это имение, где рассчитывал провести свою старость; он часто ездил туда, принимал там своих соотечественников и угощал их по-барски в большой столовой, почти не изменившейся за сто прошедших лет. В Арси сохранилось предание об одном из таких обедов, происшедшем в первых числах ноября 1793 года. В конце обеда в столовую вошел сосед и принес последние новости из Парижа, только что привезенные курьером: жирондисты мертвы… «Дантон, красный от гнева, вскочил из-за стола и большими шагами стал ходить по комнате, восклицая: «Негодяи! Так мы все погибнем! Они обезглавят Республику!» В первом этаже показывают спальню с широким альковом, где под резьбой в стиле Людовика XV стояли парные кровати Дантона и Габриэль. Из окон этой комнаты можно окинуть взором весь сад; суровому трибуну нравился вид полей и лесов. Следует обратить внимание на эти контрасты в его характере: он любил деревню той любовью, которую чувствуют к ней люди, много страдавшие, люди, жизнь которых в Париже была тяжелой и нервной.

Соседом его в Арси был один из сотоварищей по Конвенту, о котором стоит сказать несколько слов. Дом, напротив моста, образующий угол с домом Дантона, принадлежал сто лет назад члену Конвента Куртуа. Этот последний, простой фабрикант сапог, также мечтал о широкой привольной жизни: но более ловкий, чем Дантон, он достиг исполнения своих мечтаний. Уехав из Арси в качестве члена Законодательного собрания, он затем сделался членом Конвента; получив лишь некоторое классическое образование, давшее ему большой запас цитат из древних авторов, он держался в тени Дантона до тех пор, пока ему казалось выгодной близость этого человека. Затем он скромно стушевался до термидора и, как только миновала опасность, стал разыгрывать из себя спасителя отечества. Известно, что Конвент поручил ему рассмотреть бумаги, найденные у Робеспьера. Государственный переворот 18 брюмера не имел более пылкого сторонника, чем он. Он вошел в состав трибуната, но обвинение во взятках разлучило его с коллегами; он ушел без сожаления, так как политика обогатила его. Он покинул Париж и поселился не в Арси, а в Рамблюзене, маленькой деревушке в департаменте Мёз.

Крестьяне Рамблюзена не были хорошего мнения о своем новом господине: у него была роскошная обстановка, которая, казалось, прямо взята из мебельных хранилищ Тюильри, и книги в богатых переплетах, большая часть которых была украшена инициалами и гербами, не принадлежащими роду Куртуа. Об этом перешептывались все время, пока существовала Империя: об этом громко заговорили, когда наступила Реставрация. Но Куртуа оставался совершенно спокоен: он был уверен, что все козыри у него в руках. Лишь когда был обнародован закон 12 января 1816 года об изгнании цареубийц, подписавших обвинительный акт,[258] бывший взяточник, почувствовав себя в опасности, осторожно довел до сведения своего августейшего повелителя, что во время рассмотрения бумаг Робеспьера он счел своим долгом вынуть из папок, где они лежали, документы, представляющие величайший интерес для королевской семьи. И он предлагал уступить эти документы в обмен на помилование. Ответ властей был такой, как и следовало ожидать: в Рамблюзен командировали отряд жандармов, оцепили дом и завладели бумагами. Бывший член Конвента не хвастался понапрасну; действительно, у него были найдены собственноручное духовное завещание Марии Антуанетты, письмо королевы к ее дочери, различные реликвии, принадлежавшие дофину, волосы королевы, белье и платье, бывшие с ней в тюрьме, и т. д. Все это было отослано в Париж; затем Куртуа вручили паспорт для отъезда в Бельгию. Таким образом завещание Марии Антуанетты, в течение долгих лет считавшееся потерянным, попало в королевский архив[259].