Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти) - Наталия Вовси — Михоэлс

Да. Его забрали больного, спящего, ночью. Поволокли из больницы прямо на Лубянку. Как все это было, нам много лет спустя рассказал врач, который в ту ночь дежурил в больнице. Три года и восемь месяцев держали Зускина под следствием. 12 августа 1952 года он был расстрелян.

Человек наивный и трогательный, как ребенок, лучший актер, какого знала еврейская сцена, был убит в возрасте пятидесяти трех лет. За что? Таких вопросов там не задавали.

… Шестнадцатое января, четыре часа дня. Закончилась панихида. Зал пустеет и мы остаемся наедине с папой. Я глажу его разбитую поломанную руку, а до сознания все еще не доходит, что мы расстаемся навсегда.

Больше ничего я не помню. Ни как мы выходим из театра, ни похорон в крематории. Знаю только по рассказам, что старый еврей продолжал в двадцатиградусный мороз играть на крыше Кол — Нидре до самого конца панихиды.

За похоронной процессией ехало семь грузовиков с венками и бесконечное количество легковых машин. Официальными инстанциями не было предусмотрено, что похороны Михоэлса примут такие масштабы — толпы народа выстроились вдоль мостовой на всем протяжении от театра до крематория, и в итоге милиция вынуждена была дать непрерывный зеленый свет, чтобы процессия могла двигаться без остановок.

Почему перед отъездом в Минск Михоэлс заезжал прощаться ко многим друзьям и знакомым? Это было тем удивительнее, что привыкший к разъездам, бывая по пять — шесть месяцев на гастролях, он вообще не имел привычки прощаться.

На этот раз он поехал почему‑то к академику Петру Капице, который рассказал мне об этом примерно полгода спустя. Я расспрашивала: не заметил ли он в поведении отца что‑то необычное. Капица отвечал, что папа заскочил буквально на несколько минут, и единственное, что поразило его — это сам факт визита, ведь не так уж часто они встречались, чтобы прощаться на несколько дней.

Отправился он прощаться и с женой художника Исаака Рабиновича. В театре обошел все гримерные и пожал руку каждому актеру в отдельности.

Что все это значило? О чем он думал, оставаясь наедине со своими мыслями, предчувствовал он что‑то, а может быть что‑то знал?

После папиной гибели у нас установилась традиция встречаться тринадцатого числа каждого месяца. На одной из таких встреч Маркиш мне рассказал, что в последние месяцы жизни отец стал систематически получать анонимные письма с угрозами. Кроме Маркиша, он никому об этом, как — будто, не рассказывал. Всякий раз, когда отец отправлялся гулять с собакой, он звонил Маркишу и тот, по его словам, немедленно отправлялся к Аушкинской площади, так как боялся, что с ним может что‑то случиться.

На этих встречах разговоры все, разумеется, вращались вокруг отца, причем говорилось о нем так, будто он где‑то совсем рядом и вот — вот войдет в квартиру, и мы снова услышим его голос…

Чтобы меня не поняли неправильно, я хочу подчеркнуть, что в этом ощущении не было ни истерического обожествления, ни мистического экстаза, просто так силен был дух Михоэлса, что никакая физическая смерть не могла истребить его. Все мы — и семья, и друзья, и актеры постоянно ощущали его присутствие. То Зускин смешил нас своими рассказами об их совместных проделках и розыгрышах, то вспоминали его шутки, встречи в гастрольных поездках и на репетициях.

Увы, встречам нашим суждено было вскоре прекратиться. К концу первого года с момента убийства отца, всех участников наших вечеров, ставших уже традиционными, забрали.

Но обо всем этом мы еще и не подозревали, когда седьмого января сорок восьмого года спустились к папе вниз, где он отдавал последние распоряжения директору театра Фишману. Быстро собрали маленький чемодан, присели на дорогу» на счастье» — есть такая примета в России — и отправились на Белорусский вокзал. Там уже находился московский театровед Голубов — Потапов, с которым папе предстояло поехать вместе в Минск и посетить ряд спектаклей, выдвинутых на Сталинскую премию — такова была официальная цель поездки.

О сталинском» искусстве» избавляться от людей много написано. На примере Мандельштама нам известно, что порой удобно избавляться тихо, вдали от шума и свидетелей. А если находился свидетель, то избавлялись и от него. Подобная участь постигла спутника отца.

Утром тринадцатого января Михоэлса нашли убитым в глухом тупике, куда не могла заехать ни одна машина.

Рядом с ним лежал убитый театровед Голубов — Потапов. Свидетель.

Девятнадцатого января к нам явились» двое в штатском». Они сообщили, что будто бы в Минске обнаружен Студебеккер, на колесах которого найдены волоски меха. Они хотели бы сравнить их с мехом на шубе Михоэлса. Инсценировка была грубая — шуба еще находилась в Минске, и они это знали лучше, чем кто бы то ни было. Там же оставались и другие вещи отца. Правда, имелись еще две точно такие шубы: одна принадлежала еврейскому поэту Ицику Феферу, другая — вождю всех народов Сталину.

Ицик Фефер сопровождал в сорок третьем году Михоэлса в его поездке по Англии, США, Канаде и Мексике. Целью их поездки — «правительственной миссии», — как называлась она в сводках Совинформбюро — было сплочение еврейской общественности этих стран для более деятельной и активной борьбы с фашизмом, а также сбор средств и медикаментов.

Выступления Михоэлса на собраниях и митингах, его страстные призывы к солидарности с миллионами борцов против фашизма не оставляли среди его слушателей равнодушных.

После одного из таких митингов Объединение меховщиков США решило сшить в подарок три шубы — Михоэлсу, Феферу и Сталину. Сталина отец никогда не видел, а шубу передал через Молотова. По воспоминаниям Светланы Аллилуевой, она хранилась где‑то в музее, среди подарков вождя.

После возвращения из Америки Фефер был назначен заместителем председателя Еврейского Антифашистского комитета. Бессменным его председателем с момента возникновения Комитета был Михоэлс. Перед отъездом в Минск Михоэлс позвонил Феферу и передал ему на время своего отсутствия все полномочия, связанные с руководством Комитета… Я присутствовала при телефонном разговоре и слышала, как папа сказал: «Прими все дела по Комитету, пока я буду в Минске».

Тем более велико было наше удивление, когда одиннадцатого января отец позвонил из Минска — это был его последний звонок — и рассказал, что утром видел Фефера в ресторане гостиницы за завтраком и, что самое поразительное, Фефер читал газету и сделал вид, что не заметил Михоэлса.

Почему он вдруг оказался в Минске? Почему он от всех это скрыл? Почему, когда несчастье уже случилось, он ни разу к нам не зашел? Почему из всех, кто говорил и писал о Михоэлсе в эти дни, Фефер единственный в своем выступлении на панихиде назвал папино убийство несчастным случаем, присоединившись, тем самым, к официальной газетной версии.

Девятнадцатого, когда пришли те двое, отрекомендовавшиеся» из угрозыска», мы позвонили Феферу и попросили заехать с шубой. До этого мы неоднократно звонили ему, но к телефону его не звали и отвечали что‑то невразумительное. На этот раз он приехал, но» сотрудников угрозыска» уже не застал. Они ушли, пообещав вернуться, но так больше и не появились. Весь этот спектакль с» угрозыском» был организован, очевидно, чтобы создать видимость следствия вокруг» автомобильной катастрофы» и укрепить, таким образом, эту версию. Окончательно.

Фефер сидел понурившись в кресле отца и не смотрел в нашу сторону. Мы ждали от него подробного рассказа об их последней встрече в Минске. Но он молчал. И чем дольше продолжалось это тягостное молчание, тем яснее нам становилось, что спрашивать бесполезно. Не дождавшись возвращения посетителей из» угрозыска», он ушел. А у нас так и не повернулся язык спросить, почему он вдруг оказался в Минске.

В ноябре сорок восьмого года Фефер снова появился у нас. На этот раз в сопровождении двух неизвестных в традиционных фетровых шляпах с обвисшими полями. Одинаковые, как у близнецов, габардиновые плащи, выправка и специфическое выражение того, что даже не хотелось бы называть лицом, уже не оставляло никакого сомнения относительно ремесла сопровождающих лиц. Во всяком случае, ни о каком» угрозыске» речи уже не было.

—Дай мне всю папину заграничную корреспонденцию,— попросил Фефер.

—У меня ничего нет, — ответила я, а в голове мелькнуло: «Это еще не обыск».

Тогда они у нас ничего не взяли. Сразу после их ухода я поднялась к Зускину. Выслушав меня, он начал дозваниваться к Феферу.

—Ничего страшного, просто во всем виноват» дер Алтер» — старик — так между собой они звали Михоэлса, — ответил Фефер загадочно.

Зускин повесил трубку и застыл в оцепенении.

Вскоре выяснилось, что в этот день проводилась» ревизия» Антифашистского Комитета, то есть начало его разгрома. Разогнать Антифашистский Комитет и приступить к массовым арестам деятелей еврейской культуры было бы невозможно при папиной жизни. Убийством Михоэлса Сталин обезглавил еврейское искусство и развязал себе для дальнейшего руки.