Белград - Надя Алексеева

class="p1">Блеснула слабая надежда, что Чехов гуляет в городском парке. Ольга вышла из гостиницы, едва удерживая спокойствие. От земли поднимался туман, кутая клумбы и низкие кедровые лапы.

– Антонка, – прошептала в темноту. – Какой стыд.

У немцев строевой порядок: окна гостиниц все подряд горят, на улице никого, почта заперта до утра. Пролетела, перевернувшись в воздухе, крошечная летучая мышь. На небе темнел шпиль кирхи. Внутри пел орган, горел свет. Прошла мимо, чувствуя, как подступают рыдания. Фрау Чехофф пока не должны застать в таком виде. За городским садом показалась простенькая Marienkapelle. Католическая часовенка с одним алтарем и витражами евангелистов, которые синими и зелеными стеклами как-то напомнили Чехову окна его ялтинского кабинета. Вошла, присела на скамью.

Тут ее плечо тронул студент-медик Лёвушка Панин. Вздрогнула. Он всё таскался за Чеховым, рассуждал о смерти. Лёвушка, прижав палец к губам, сел рядом:

– Ольга Леонардовна, это вам.

Ольга посмотрела на Лёвушку, протянувшего ей «Вишневый сад», отдельное издание, выпущенное Марксом.

– Хотите автограф?

– Антон Палыч вам передал.

Закладкой служила живая красная роза. Книга открылась на втором действии – и там была обведена карандашом фраза Раневской «Муж мой умер от шампанского».

Мой. Муж. Умер. От шампанского.

Ольга сидела на скамье, соображая, как лучше поступить. Вспоминала, как горничная утром сказала коридорному, что герр писатель вот уже два дня не спускались к обеду и «nicht länger am Leben»[1]. А если представить, что Чехов не удрал от нее, а впрямь скоропостижно…

Нет.

Швёрер. Лечащий врач должен свидетельствовать смерть.

Лёвушка, деликатно отошедший, пока Ольга читала послание, бродил по часовенке, крестился щепотью, по-русски, и едва не полез целовать мадонну в алтаре.

– Лёвушка, когда к вам попала пьеса?

– Герр Чехов после второго завтрака зашел.

– Видите ли, Лёвушка, – Ольга сглотнула. – Дело в том, в том, что, видите ли, Антон Палыч скончался.

Подняла руку, чтобы пресечь расспросы: она и сама не знала деталей, кроме… шампанского. Лёвушка закрестился размашисто, разинув ротик.

– Он перед смертью попросил шампанского, – Ольга, изображая рыдания, перебиваемые икотой, получала паузу после каждой реплики. – Отпил глоток. Отвернулся к стене и…

– Его последние слова? Умоляю! – Лёвушка прямо трепетал.

Ольга подавила икоту, которая привязалась всерьез. Утерла слёзы, торжественно, как того просила публика в лице одного студента, похоже, еще и религиозного до крайности, произнесла:

– Ich sterbe.[2]

– Как хорошо!

Ветерок всполошил алтарные свечи. Вот бы полететь с ним. Носиться над Шварцвальдом и оставить эту комедию. Впрочем, она уже ступила на сцену:

– Видите ли, Лёвушка, доктор Швёрер, э-э, уехал. С супругой.

– Герр профессор Баудэ в покойницкой с утра будет вскрытия делать. К нему бродяг свозят со всего Эльзаса, – Лёвушка сладко причмокнул.

– Бродяг, какая гадость! И Антон Палыч там лежит.

– То есть как?

– Лёвушка, вы должны помочь мне забрать тело мужа.

– Да, я… – проблеял студент.

– Христос против вскрытий! – Ольга перекрестилась по-православному. – И никому ни слова. Это наш долг перед усопшим.

Покойницкая была отделана плиткой – светлой, блестящей, страшно отражающей свет лампы. Там лежало три трупа, не прикрытых и тряпочкой. Лёвушка пояснил, что герр профессор, у которого он учится вскрывать, считает стыдливость противоестественной медицине. Запах стоял – точно полуденное марево варит на помойной куче бычьи кишки. Но и полы, и тела были вымытые.

Пятками ко входу лежала старуха: ссохшаяся, синяя, с открытым ртом и глубоко запавшими щеками. Ольга отвернулась. Далее, на соседних столах, молодая женщина, красивая, если бы не лиловые кровоподтеки по лицу, и дед с бороденкой. Тощий, длинноногий, лет шестидесяти. Кожа желтая, как от несварения. Даже похож. Ее постаревший Антонка. Керосинка дрогнула у Ольги в руках – казалось, покойник, услышав ее мысли, силится повернуться на бок.

Лёвушка вывел Ольгу на воздух.

– Ольга Леонардовна, там на ноге записка, что это бродяга-шваб.

– По-вашему, я мужа не узна́ю?

Лёвушка заморгал.

– Давайте скорее носилки.

Ольга никак не могла надышаться летней ночью, цветочным духом, плывшим с дальних лугов. Она любила Германию.

Лёвушка пришел не скоро, чиркая по брусчатке чем-то вроде длинного дощатого ящика с ручками. Запахло щелоком.

– Свистнул в прачечной вместе с бельем. Носилок нету.

Вдвоем сволокли труп деда со стола, уложили в ящик, прикрыли простыней. Поверху положили «Вишневый сад»: в сумочку Ольги, болтавшуюся на локте, издание не помещалось. Только вот ноги деда, одеревеневшие, жердями торчали наружу. Пришлось надеть на каждую наволочку. До часовни тащились с тремя остановками, озираясь по сторонам. Лёвушка, который трупу Чехова поклонялся усерднее, чем живому писателю, запел «Вечную память». Ольга попросила сдержаться. Под полуночный бой часов на башне внесли тело в часовню. Так, замотанное простыней, и уложили на скамью.

Отправляя Лёвушку к гробовщику и в свой номер (за костюмом в портпледе, сорочкой и единственно оставшимися парадными ботинками), Ольга приказала не говорить, кто покойник, не поднимать пока шум. Прикрыв дверь – засова в часовне не было, – достала из сумочки дорожный тюбик с гримом, тени, французские румяна, пудру. Нос у деда был крючком, на макушке плешь, хорошо хоть пальцы длиннющие, чеховские. Усохли или от природы «артистическая натура», как Лопахин.

Склонившись над скамьей, Ольга гримом «вытянула» деду овал лица, растушевала румяна по линии роста волос, скулам, подбородку. Посыпала лицо пудрой, начесала волосы так, чтобы прикрыли макушку. Задумалась. Чехова отличал этот его внимательный прищур – закрытым глазам такой не придать. Села на скамью, уложила голову деда к себе на колени, чуть подвела ресницы карандашом, тенями высветлила веки, точно залитые воском. Хоронят без пенсне, а мало кто Чехова без него помнит. И вдруг, на секунду, губы покойника тронула усмешка. Совсем чеховская, когда происходит что-то забавное, а уловил комедию только он один. Такими наблюдениями битком набита его записная книжка. Ольге запомнился факельщик, служащий в погребальной конторе от того, что идеалист.

Пальцами распределила покойнику волосы на пробор – поседевшие, но совсем чеховские. Осмотрела его профиль. Уши длинные, под стать овалу лица. Они Чехова не портили вовсе. Права Елена Андреевна: интересный мужчина. Ольге стало жаль, что она вот так, подолгу не смотрела на мужа в гостинице: всё ела, пила да шуршала газетами. Теперь вот Чехов – беспомощный, спеленутый, точно ее кукла. Ольга опутывала его своей паутиной. Они вдвоем сыграют ее драму – грустную пьесу о великой вдове. Она вдруг обняла Чехова, притянула к себе ближе, зарыдала.

Вошел распорядитель из погребальной службы, а с ним факельщик, сгрузивший на скамью свой огненный припас, сказавший:

– Прямо пьета Микеланджело!

– Да зачем же вы на лавке с герр Чехов, – причитал распорядитель, деловито снимая мерки с покойного. –