Северянин (СИ) - "Nnik"

          За последние дни пачкаться в крови надоело почти так же, как и пялиться в ненавистное окошко. Хочется бежать, драться, бороться… а приходится сидеть или вообще лежать закутанным в кучу тряпок и подставлять спину под вонючие примочки и мази. Тяжелый маслянистый запах преследовал Норда во снах и вызывал жуткую головную боль днем. Ему казалось, что от его волос и кожи еще долгие годы будет нести лечебными травами.

          Спина затекла, и Норд потянулся, разминая мышцы. От излишней подвижности пара ран снова закровили, и Норд ощутил, как по коже потекла влага. Надоело. Как же надоело. Вот сейчас рубашка прилипнет, потом будут отмачивать ее, опять потревожат вспоротую кожу… Надоело.

          Норд расстроенно вздохнул и шлепнулся животом на лежак. Самым обидным было даже не паршивое состояние тела, а полная невозможность действовать. После тинга пришлось скрыться во владениях Ивара, чтобы обозлившийся конунг не рискнул просто и незатейливо прирезать их в собственных постелях.

          На лице Норда сама собой появилась улыбка: пусть теперь и приходится прятаться, зато какая лепота в городе! Конунг зол. Народ зол. Недовольство растет. А казнь Ингеборги… Норд усмехнулся: Хакон хотел, чтоб люди выплеснули свое негодование на нее. И они выплеснули, да. Только пока сами не поняли, что натворили. А будет надо — Норд им расскажет. И никто ведь не вспомнит, что это он назвал прилюдно девушку шлюхой, нет. Думать будут о том, что развратил ее конунг. И он же казнил.

          Тихо хлопнула дверь, скрипнула доска под тяжелой ногой.

          — Я отвар принес, — Норд издал неопределенный протестующий звук, но сел. Торвальд поставил на пол глиняную крынку и протянул руки, чтоб помочь с рубашкой. — Опять губу растревожил, — буркнул викинг и, наклонившись, лизнул поврежденное место, смывая коричневато-соленые пятна. Норд вздрогнул и потянулся было поцеловать, но Торвальд отстранился. Норд обиженно скривился.

          — Ты больной, — отрезал Торвальд.

          — Я скоро стану сбрендившим, — Норд скорчил гримасу и вылупил глаза.

          — Это будет весьма прискорбно, — печально отозвался викинг, опускаясь на постель.

          — А кто виноват?

          — Тот, кто решился идти на тинг вопреки разумным словам?

          — Тот, кто вопреки другим, но не менее разумным словам, относится ко мне как к умирающему? — Норд сжал в кулаке волосы Торвальда и, угрожающе прищурившись, прижался своим лбом к его. — Я уже не могу просто сидеть.

          — Ляг? — предложил Торвальд.

          — Только с тобой.

          — Дурень, — попытался отодвинуться Торвальд, но, зашипев от боли в затылке, остался на месте, — у тебя ж на спине живого места нет. Тебе двигаться-то не стоит, а ты…

          Устав от однообразной болтовни, Норд чувствительно цапнул Торвальда за подбородок. Удивленно взглянул на следы собственных зубов и лизнул пострадавшее место.

          — Ты, кажется, хотел меня раздеть.

          Торвальд усмехнулся и, подцепив край рубахи, осторожно потянул ее вверх. Увидев на ткани непросохшую кровь, он укоризненно покачал головой. Норд легкомысленно тряхнул волосами и потянул завязки штанов, взглядом указывая Торвальду тоже раздеться.

          Через пару мгновений обнаженный Торвальд сидел напротив Норда и смотрел на него глазами, полными смеси жалостливого «что ж ты делаешь-то?» с насмешливым «и что дальше?». Кое-как справившийся со штанами Норд обнял норманна и прошептал в самые губы:

          — Либо ты целуешь, либо я кусаю.

          Торвальд пожимает плечами и целует. Только вот от зубов это его не спасает — Норд остервенело царапается и вгрызается во все, до чего только может достать: шея, плечи, спина, скулы — все покрывается крошечными синяками и ранками. Норд почти рычит, а Торвальд удивляется такому напору и сдерживает собственные порывы.

          — Вообще-то больно, — бормочет он, когда Норд, прихватив зубами мочку его уха, с силой тянет.

          — Да ну? Ты ж за меня волновался, — удивился-возмутился Норд.

          — А если, — Торвальд нависает, придавливая к постели, — я тебя сейчас опрокину, как будет?

          Норд хохочет, выворачивается и становится на четвереньки. Торвальд непонимающе смотрит на него и начинает трястись от смеха:

          — Тор всемогущий! Как шавки дворовые, что ль?

          Норд чуть прогибается в спине:

          — Да давай уже. А то я скоро завидовать Иваровым псинам начну!

          — Ты ненормальный, — почти восхищенно отозвался Торвальд, глядя на откляченный зад, и осторожно опустился сверху.

          Столько лет вместе… Казалось бы, все должно давно надоесть, как у охладевших друг к другу супругов. Все давно знакомо, давно привычно. Чужое тело понятней чем свое, чужие вздохи, стоны, крики — как песнь собственного сочинения. Каждый звук, каждую интонацию наперед знаешь — но, почему-то, все равно сладко. И даже царапины соленый пот сладко щиплет. И где-то глубоко, между бешено бьющимся сердцем и пульсирующими в удовольствии чреслами, сидит непоколебимая уверенность — так будет всегда.

          — Что нового в городе? — поинтересовался Норд после, ощущая, как по воспаленной коже скользит влажная тряпица.

          — Да… так же. Чуть тише только стало.

          Норд снова закусил было губу, но, чуть коснувшись зубами ранки, вздрогнул и тряхнул головой:

          — Про Хакона что слышно?

          — А ничего, — пожал плечами Торвальд, — тишь да гладь. Ушел в Медальхус да там и сидит. Только вот…

          — Что?

          — Торир.

          — С ним чего приключилось?

          — Его в порту видели: суда снаряжает.

          — Куда? — тут же насторожился Норд.

          — Кто-то говорит, что хочет ярл пощипать германцев, кто-то — англичан, — доложил Торвальд, — но прошел и слушок, что в Дублин.

          — Дублин? — чуть не перевернув крынку с отваром, подпрыгнул Норд. — Это же… это же… Он забирает много своих людей?

          — Кажись, два драккара.

          — Жаль, — глаза Норда забегали по комнате, — но… в Дублин… Да! Решили, коли меня тут не достали, убрать его там. Уничтожить первопричину своих бед. Что ж, мудро, мудро…

          — Нам что делать надобно? Иль пока не шевелиться?

          — Нам? Да… ты там понежнее, а? — передергивает лопатками Норд. — Больно ж!

<center>***</center>

          Убедившись, что сын уснул, Тора приподнялась на постели и выглянула в окно. Яркая круглая луна, прекрасная в своем серебряном сиянии, насмешливо светила на темных небесах. Горделиво поблескивая круглыми боками, она затмевала звезды и издевательски вопрошала у Торы: «Как стала ты такой?»

          Женщина опустилась обратно на ложе и отвернулась к стене — она не знала, как ответить луне. Не понимала, как могла потерять свое очарование. В какой момент стала глупой приживалкой в доме конунга.

          Эрик захныкал во сне, спинывая ногами одеяло. Тора прикрыла глаза и прижала мальчика спиной к своей груди. Тот еще пару раз всхлипнул и затих. Зарывшись пальцами в пушистые волосы, Тора уткнулась носом в лохматую макушку, пахнущую молоком и хлебом — такой мягкий, детский аромат.

          Нет, нельзя так, нельзя. Ради сына, ради Эрика, она должна вернуть влияние на конунга. И она вернет.

          Переезд в Медальхус настораживал. Хакон неспроста решил поселиться в стороне от города. Он был напряжен и напуган. С момента казни Ингеборги он вел себя странно. Точнее, это началось чуть раньше. Надо бы узнать.

          Ингеборга. Глупый Огонек. Сиял-сиял да весь выгорел, пепла не осталось. Но… это жизнь. Тоже могло быть и с Торой. Остается лишь вздохнуть, пожалеть да забыть.

          Ночную тишину прорезал дикий визг. Эрик подскочил и вжался в мать. Та мысленно прокляла крикливых дур. Чмокнув мальчика в лоб, она встала и подошла к двери. Приотворив ее, Тора выглянула из комнаты. Два здоровых мужика тащили молодую, извивающуюся, как змея, женщину. Тора выругалась и хлопнула дверью. Очередная шлюха в постель Хакона. Может, чья-то дочь, а может, и жена. Без разницы. Пусть сегодня конунг еще раз развлечется, а завтра он вспомнит, что значит делить страсть с настоящей хищницей.