Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Непредсказуемые выходки Менни создали вокруг него некий романтический ореол. Он нигде не служил, поскольку на официальной работе нельзя было мечтать сорвать большой куш. Менни жил надеждой и каждый раз, отправляясь в поездку, верил в ее счастливый исход, что еще больше отрывало его от действительности. Когда я через пятьдесят лет ставил «Смерть коммивояжера» в Пекине, Инг Руоченг, исполнитель роли Вилли, решил придать этому «романсу надежды» китайское звучание — в Китае торговля не считалась достойным занятием и вряд ли могла послужить предметом для воспевания. Инг вспомнил, что в стародавние времена для сопровождения караванов и защиты от разграбления в стране существовала специальная верховая охрана. Жизнь этих людей была исполнена приключений и опасностей. Встречаясь, пестрая братия наемных стражников нередко тешила себя рассказами о былых победах и неудачах. С появлением железных дорог нужда в их услугах отпала, и они разбрелись по мелким ярмаркам, развлекая народ меткой стрельбой и заглатыванием сабель. Чтобы забыться, они тянулись к спиртному точно так же, как это произошло с прославленным американским охотником на бизонов Биллом Буффало, когда животные были истреблены.

Конечно, у Вилли Ломена был не один прототип. Я слишком мало знал Менни, даже в юности он был для меня полуявь, полусон. Однако встречаются натуры, чей образ, не обладая конкретностью, несет могучий осязаемый заряд, становясь источником творческого вдохновения.

Более яркое впечатление оставил его друг, коммивояжер, с которым он однажды вместе вернулся из поездки. Снедаемый любопытством узнать, что происходит в зачарованном доме, я в ходе очередной вылазки к Ньюменам столкнулся с ним на кухне. Его лицо запомнилось во время одной из былых встреч, однако я был уверен, что он едва ли вспомнит какого-то пацана.

— Как дела, Артур? — остановил он меня, не дав прошмыгнуть в гостиную.

Я замер и оглянулся. Две вещи в нем поражали меня: несмотря на солидный возраст, он не был женат и у него была деревянная нога, лежавшая в этот момент отдельно поперек стула. В отличие от Менни этот несуетливый угрюмый человек с насмешливыми карими глазами, поредевшей шевелюрой и задумчивым взглядом умел слушать. Представив себе его культю, я испытал чувство боли и подумал, что у него, наверное, от этого такой усталый и измученный вид. Я знал, что ему нельзя водить машину и приходится ездить на поездах, стоически, как раненому солдату, борясь с чемоданами и носильщиками. Как и в любом коммивояжере, мне чудилось в нем что-то героическое, ибо он не сдавался на милость неудач, неизбежно сопутствующих бесконечным попыткам сбыть товар. Коммивояжеры в чем-то сродни актерам: как и артисты, они в первую очередь продают себя, мечтая о признании мира, который едва замечает их. Некоторым удается добиться своего, и по тоненькой ниточке грез, рожденных воображением, они взмывают на вершину успеха. Это происходит довольно часто, иначе не имело бы смысла вести игру.

— Все в порядке, — учтиво ответил я.

И замер, не зная, что делать, пока его усталые глаза изучали мое лицо. Испытывая неловкость, я старался отвести взгляд от его искусственной ноги, которая вместе с уставившимся в потолок ботинком лежала тут же на стуле.

— Ты изменился, — сказал он, — стал как-то серьезнее.

В одной фразе ему удалось определить суть всей моей жизни. Спеленутый временем, беспомощный, как листок на воде, я, как и все вокруг, был до этого некой застывшей данностью. «Изменился» означало, что я не тот, каким был. Это окрыляло, хотя я не знал почему. После этой встречи я еще долго прокручивал в голове его слова, пытаясь понять, в чем изменился. Я изучал свое отражение в зеркале ванной, стараясь угадать признаки этой серьезности, вспоминая, как выглядел, прежде чем они проступили на моем лице. Я забыл имя коммивояжера, но помню запавшие в душу слова, ибо они помогли разорвать оболочку иссушающей субъективности, в которую было погружено мое существование.

Менни удалось вырастить из своих сыновей двух рослых и самоуверенных мушкетеров, преданных друг другу и чести семьи. Им не хватило терпения или таланта закончить учебу, и они отказались от колледжа. Во время войны Бадди служил в инженерно-строительном батальоне ВВС «Морские пчелы», сваривая стальные листы для взлетных полос аэродромов на тихоокеанских островах, женился на женщине старше себя с детьми и в сорок лет умер от рака, едва успев открыть небольшое дело по обслуживанию механиков самолетов сандвичами, которыми торговал с нескольких фургонов, то ли купив, то ли арендовав их. Эбби воевал в пехоте и принимал участие в одной из самых слабо подготовленных операций в истории Второй мировой войны — высадке десанта в Анцио. Немецкая артиллерия с береговых высот обстреляла его подразделение еще на воде. Если верить рассказам Эбби, он потерял рассудок и, выбравшись через иллюминатор, разгуливал по вздыбленному от снарядов берегу, не обращая внимания, что вокруг него все грохотало, но его не задел ни один осколок. Как во всех воспоминаниях Эбби, в этой истории были пробелы — отсутствие точных дат говорило, что в это время он мог быть где-то совсем в другом месте, однако, как все Ньюмены, вполне мог выкинуть то, о чем говорил: презрев опасность, и разгуливать под артиллерийским огнем.

В последний раз мы встретились незадолго до его смерти — он умер, как и его мать, от гипертонии, едва ему перевалило за сорок. Я позвонил Эбби, и он пригласил меня к себе в холостяцкую квартиру на Манхэттене. Мы не виделись с довоенной поры. Открыв дверь в шелковой голубой пижаме и в шлепанцах на босу ногу, он провел меня в небольшую гостиную, окна которой выходили на начало Лексингтон-авеню. Была суббота, далеко за полдень. На Бродвее шла пьеса «Все мои сыновья», пару лет назад я опубликовал роман «Фокус», женился и обзавелся двумя детьми. А его капитал появился из спальни: оттуда вышли две ошеломляюще красивые молодые женщины на тонких шпильках и, порывисто поцеловав его, задержались ровно на столько, чтобы кивнуть, когда он с чувством пасхальной безмятежности представил меня. Застегивая на ходу кофточки и поправляя чулки, они выпорхнули из квартиры, сказав, что опаздывают на работу. «Люблю, чтобы с двумя сразу», — усмехнулся Эбби, едва дверь за ними захлопнулась.

Он был похож на нашего давно умершего дядюшку Хаима по прозвищу Плевок — тот же орлиный нос, карие, исполненные острого вожделения глаза, темная волнистая шевелюра, ровный ряд зубов. Зачем ему надо было устраивать этот спектакль? Если Эбби хотелось вызвать у меня зависть, он, безусловно, преуспел. Мы договорились о встрече за три дня, и у него было достаточно времени, чтобы подготовиться. Теперь его расплывшееся в улыбке лицо выражало удовлетворение. Как ни нелепа была ситуация, я неожиданно понял, что все эти годы мы исподволь соперничали с ним. Потому он приурочил визит девиц к моему приходу. Его, должно быть, глубоко уязвил мой успех — одна из пьес к тому времени была удостоена премии. И он доказал, что если не владеет пером, то очень хорош в постели. Я знал, что сладостное чувство превосходства, написанное на его лице, недолговечно. Тем не менее такое самолюбование всегда сковывало меня: дружеское общение с подобными людьми требует отказа от самого себя, ибо они жаждут постоянного восхищения. Вопрос только в том, зачем это надо и как скоро надоест.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});