Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

— в плену.

На фронте не хватает патронов и снарядов. В тылу спекулянты сколачивают неисчислимые состояния на поставках в армию сапог из гнилой кожи и шинелей, которые разваливаются, едва их натянешь на плечи…

Как и все в крепости, Иустин Жук старался поставить в ряд эти отрывочные вести, осмыслить их. Владимира Лихтенштадта снова перевели в третий корпус, в одиночку. Жук виделся с Владимиром изредка, случайно, и не успевал обменяться с ним ни словом. Иустин должен был во всем разбираться сам. Он отчетливо, почти зримо представлял, как теряет силы обманутый, преданный и проданный русский солдат, как реки текут кровью и дичает непаханая земля.

Когда он думал об этом, кулаки его сжимались, набухали чугуном… Он должен, должен обо всем поговорить с товарищами.

Пожалуй, никогда еще Шлиссельбургская крепость не переживала такой поры. Каждый стремился определить свое отношение к войне. Разгорались непримиримые споры.

В этих спорах и началось существование каторжного «парламента».

Конечно, это был «парламент» без трибуны для ораторов и без председателя. Спорили в камерах, на прогулке, в бане — всюду, где одновременно собирались несколько человек. Спорили с невиданным ожесточением.

Вообще-то на острове «политики» сносно ладили между собою. Кандалы волей-неволей сближают людей. Но теперь пришел конец миролюбию. Слишком остры противоречия. Даже те, кто дружили годами, бесповоротно и навсегда порывали, если их мнения о войне не сходились.

Жук внимательно слушал спорщиков. И сам ввязывался в спор.

Одни твердили, что перед лицом опасности для страны все силы должны сплотиться. Прежде всего нужно победить врага.

Очень уж эти слова смахивали на бесхитростную философию Гудемы.

В самом кипении споров чаще всего оказывался Орджоникидзе. Он размахивал руками, забывая о кандалах.

— Какая война идет? — спрашивал Серго собеседника, — ты подумал, какая война? Она же — за рынки, за грабежи стран и народов. Империалистическая война! К чему стремится буржуазия? Одурачить, разъединить пролетариат, направить наемных рабов одной страны против наемных рабов другой страны. Кому от этого польза? Только буржуазии! Война чужда народу. В чем задача истинных революционеров? Превратить империалистическую войну в войну гражданскую… Так рассуждаем мы, большевики. Понятно, дорогой?

Иустину ясна была правда этих слов. Нужно разом покончить с буржуазией и с царем! Правильно, Серго. Правильно, наш «кавказский вулкан»! Так с ласковой усмешкой называли Орджоникидзе товарищи.

Владимир Лихтенштадт в своей одиночке был совсем не одинок. Он прочно связан с миром за крепостными стенами, часто получает известия из Питера. Активно участвует в борьбе мнений, вспыхнувшей на острове.

Владимир безоговорочно соглашался с взглядами Орджоникидзе. Не отвлеченные умозаключения, сама жизнь подтверждала его правоту.

В крепости среди «политических» не найти ни одного человека, который стоял бы в стороне от спора. Нужно было дать возможность каторжанам поднять свой голос.

Но как это сделать? Вот над чем раздумывал Владимир. В конце концов он пришел к решению. Парламент так парламент! Как обычно заканчиваются дебаты? Голосованием. Вот и тут, на каторжном острове, должно произойти всеобщее голосование по важнейшему вопросу наших дней.

Владимира каждое утро под конвоем по-прежнему водили в библиотеку. Здесь возникла идея голосования. Книги помогли и осуществить эту идею.

Во все тома, отправляемые в камеры, Лихтенштадт вкладывал тайные записочки на папиросной бумаге. В записках содержался один и тот же вопрос: «Твое отношение к войне?»

Тонкий папиросный листочек вкладывался, как это уже делалось не раз, в переплет или корешок книги.

Это удивительное голосование затянулось на долгое время — с зимы до весны. Ответы поступали медленно.

Иногда Владимир находил их в книгах же. Иногда ответы присылались через вторые, третьи руки. Нередко случалось, что каторжанин за «недозволенную переписку» попадал в Светличную башню. Но выйдя из карцера, он обязательно находил возможность передать свой ответ в библиотеку.

Как дороги были эти листочки Владимиру! Они говорили о том, что человек всегда остается человеком, даже скованный по рукам и ногам.

Листочки библиотекарь складывал один к одному, в самом надежном тайнике.

Наступил день, вернее, вечер, когда можно было подсчитать голоса. Этой работой Владимир занялся после того, как подготовил к отправке в корпуса объемистый мешок с книгами.

Библиотекарь вчитывался в строки ответов. Одни были коротки, другие многоречивы. Владимир узнавал знакомые почерки: размашистый, поспешный — Серго, твердый и округленный — Петрова, старательно, по-школьному выравненные строки Жука. Это — из «зверинца». Это — из Старой тюрьмы. Вот даже есть записка из «заразного отделения».

Какой путь проделали крохотные листочки? Сколько труда понадобилось, чтобы уберечь их от надзирательских глаз?

Библиотекарь считал. Только совесть поверяла этот счет.

И вот снова в корпуса и камеры летят книги-голуби, шелестя листами, как крыльями.

Крепость узнаёт результаты всеобщего опроса. Большинство — против кровавой империалистической войны. Большинство убеждено, что она неминуемо перейдет в гражданскую войну, в которой погибнет самодержавие.

Тюремный быт беден радостями. Но сейчас Владимир ликовал.

Хорошо, что голосование удалось и «парламент» завершен должным образом. Хорошо, что верх одержало мнение большевиков. Значит, и гранитные стены не помеха для правды.

Так каторжане, осужденные царизмом, осудили царизм!

37. Тюремная муза

Всего горше сознавать, что ты выброшен из жизни. Весь мир сражается, страдает, в муках подвигается к неведомым рубежам. А между тобой и миром — глухая стена. Разве только разбиться о нее.

Споры, словесные потасовки лишь разжигали жажду деятельности. Что уж там — слова остаются словами. А Жуку не терпелось ввязаться в драку. Он сознавал: старое, злое, уродливое и уродующее — на краю могилы. Рождается новое, еще непонятное. Все, как в утренней дымке, все в предчувствии.

Иустину хотелось быть с теми, кто заколачивает в гроб уходящее, с теми, кто с засученными по локоть рукавами, как бабка-повитуха, принимает нарождающееся дитя. Так хотелось, что хоть кричи.

На волю, на волю! Не говорить о правде — воевать за нее, пусть умереть, но в бою. Зачем Иустину его большие, сильные руки, если он не может схватить ими врага за глотку? Зачем быстрые, крепкие ноги, если некуда бежать, задыхаясь от встречного ветра?

Так тяжело Жуку было только в первые дни шлиссельбургской каторги, когда казалось, что потолок каземата давит на плечи и нечем дышать…

Почему-то Жук не сомневался, что Владимир знает о его состоянии. Знает и непременно найдет способ ободрить, помочь.

Каждую библиотечную книжку Иустин просматривал насквозь. Ждал доброго слова от товарища… и дождался.

В одну из книг оказались вплетенными страницы из разных журналов. Это были оттиски последних статей шлиссельбуржца Николая Александровича Морозова.

Жук подумал, как удивительно и совсем не случайно складываются иногда жизненные обстоятельства.