Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

Утром бандиты спят поголовно. А днём Ивана Бирюкова пока ещё никто не выслеживал, хотя скоро стоило ожидать и этого. К тому же выпавший этой ночью снег не позволит скрыть своих следов уже никому. Но свинцовый шипованный кастет, выточенный в мастерской техникума точно по руке, был у него за подкладкой верхней одежды всегда. А милиция отбирала только водку, не обыскивая его вовсе, как человека смирного и покладистого.

…Смирным и покладистым с виду, его Саня пройдёт к своей цели без лишних помех, не теряя драгоценного времени и сил на разные стычки, которые стопорят продвиженье любого другого человека – часто, бессмысленно, надолго.

Век родившегося в Столбцах, вблизи озёр – изумрудных, жёлтых, малиновых, – короче обычного. Но… лишь глупая рыба тычется попусту в прибрежную тину, обнаруживает себя игривым всплеском воды и очаровывается сиянием блесны. Умная ускользает в глубокие воды – быстрая, неуловимая, бесшумная, как тень, мимо расставленных сетей. И только у неё бывают самые острые зубы… Он научит Саню носить за подкладкой кастет с шипами – незаметно. И так, чтобы не рвалась одежда.

* * *

Прячет теперь усмешку Иван Бирюков в чёрный воротник. Каждый прожитый день, принёсший выручку, он засчитывает себе, как хорошую победу: его ребёнок, его жена, его родители получили возможность быть обеспеченными неделю и другую. И день без выручки – тоже его победа, коли удалось уцелеть. Значит, заработает что-нибудь завтра и послезавтра. А бандитская судьба – самая короткая из всех: кто кого переживёт в этом мире, большой вопрос.

Но всё же дома он положил на видное для Нюрочки место тяжёлый стальной шар, ничего особенного ей не говоря. Она носит теперь его, оттягивающий карман, в своём халате, а он делает вид, что не знает этого: пусть так. Просто говорит, словно невзначай, как о чём-то постороннем: «Если пугают, значит, не убьют. Верное дело… Когда убивают, то уже не пугают…»

– Эй, задержанный! «Холодное оружие» из шести букв? Не спишь? – прохаживается мимо решётки, разминается тень милиционера в служебном ватнике. – «Кинжал» не подходит. «Клинок» тоже… А первая «кэ». Последняя… «тэ», кажется.

– «Тэ»?.. Нет, – прикрывает ухмылку синтетическим чёрным воротником задержанный Бирюков. – Не знаю такого. Не встречал.

– …Вечно ты ничего не знаешь, – зевает милиционер. – Хорошее дежурство, слушай! Все по норам сидят. Забились, как сурки. Обмерли: холодрыга! Всеобщий анабиоз… Поголовный… Хочешь, объясню, что это такое? Анабиоз?

– Не-е… Обойдусь…

– Правильно. Всё равно не поймёшь… Такой анабиоз кругом, что даже скучно!.. На улице дурдом: где земля, где небо? Неизвестно… Слушай! Может, тебе стул закинуть сюда? Под ноги? Всё равно до утра никого больше не будет.

– И так сойдёт.

– Грамм пийсят дёрнешь? Для тепла?

– Не пью.

Милиционер, сдвинув шапку на лоб, озадаченно чешет затылок:

– …Ну, а мясо ты ещё ешь?

– Когда как.

– Ладно, спи. Трезвенник. А то выпил бы! С твоей водки у нас пока никто не отравился. Ни разу!.. Да, никогда не бывает того, что не бывает никогда!.. Спи.

– Сплю.

* * *

На посту слышно сдержанное, краткое водочное журчанье. Запах спиртного, конфискованного из его сумки, доносится до задержанного Бирюкова в тот миг. И сон тяжелит веки… Ликует весенняя утренняя степь. Сияет свет нездешний, разливается от края и до края – тёпло-розовый, ровный, радостный. И Нюрочка, сгорбившись, едет на тряском осле задом наперёд – лицом к крупу… Поджавшись покорно, беспомощно, обречённо… Едет, в рваных синих резиновых сапогах, в широком платье из тусклого синего сатина, упираясь в ослиную спину ладонями…

– Чего на тебя дело-то никогда не заводят, а, Бирюков? – не спится милиционеру, и он спрашивает пустое, прохаживаясь вдоль решётки в полутьме, пахнущей керосином. – Или ты волшебное слово знаешь, или у тебя ещё что-то хорошо работает? Типа головы, а может – полушария?

– Угу.

– Тут, слушай, теплее. А у нас вьюга раму трясёт, – поёживается милиционер. – Да, ветер нравится, когда он дует в твои паруса! Но ветер летит, куда хочет!.. Хорошо тебе здесь: никаких окошек нет… На Россию копишь, Бирюков? На переезд водярой торгуешь?

– Как получится.

– А что, греха не боишься?

– Своих сберегу – простится мне всё. Не сберегу – ничего не простится.

– Ну, ты загнул! – поразился милиционер. – Откуда знаешь?

– Так… Знаю.

– …И что, много скопил?

– Пока ничего.

– И я – ничего. Зарплату по три месяца не выдают! А дежурства – сплошь… Тут и взятку не возьмёшь: чужбина… Вот, на ширеве заработать себе Россию можно – легко! Быстро. Если торговать аккуратно. Но нужен фарт! А то навеешь человечеству сон золотой, героином или чернушкой, а сам в ящик сыграешь… В прошлом году один цыган так навеял густо, что рояль старинный себе купил. Правда, он в дверь не влез. До сих пор у него на огороде стоит рояль. Под открытым небом!.. А самого цыгана уже убили. И коронки золотые плоскогубцами повырывали. Местные… Табор там чего-то Рыжему Рубину недодал…

Но уже не слышит Иван Бирюков милиционера. Тяжелеют, сами собою смыкаются его веки. И Нюрочкино растерянное лицо снова перед ним… Сидеть на жёстком хребте ей неловко, неудобно, шатко. Но слезть Нюрочке с осла уж нельзя – до самого последнего рокового мига, который намечен там, за весенней степью, совсем нездешней… А шерсть деловито бегущего животного так чиста, что видно в ликующем весеннем свете каждый волосок – белёсый, желтоватый, красноватый, серый… Неуклонно, неостановимо бежит осёл мелкой деловитой трусцою, неизбежным путём…

* * *

– Здоров ты дрыхнуть, задержанный! Как я погляжу…

– Не жалуюсь, – приподнимается Иван Бирюков на топчане и садится.

– Начальник спит, задержанный спит… А у меня в Германию лучший школьный друг уехал, между прочим! В качестве сына репрессированных, – громко зевает милиционер, прохаживаясь. – Он один из всего класса пламя изо рта выпускать умел. Дунет – и учителя врассыпную… Перед отъездом комбайнером в Пригородном совхозе работал. Вкалывал, как бешеный. Ручищи чёрные были до локтей, даже со стиральным порошком не отмывались. И пальцы – в трещинах, от земли. Он их солидолом залечивал. Но не помогало!.. Ну, вот, а теперь звонит. Белыми руками. Кричит, бедолага, из города Нойенхагена: «Рассольцев! Я здесь – как в плену. Кругом – немцы!!!» Представляешь?

– А что? Сам не немец? – бормочет Иван спросонья.

– Немец, только русский. Рудольф, блин, а языка не знает… Дом на Западе получил – с коврами, с машиной. Но… сплошная кругом Европа! Там радости – нет: одни удовольствия… Мальборо курит, перед коньяком сидит, в трубку орёт: «И на хера я сюда приехал?!» …Назад, в Пригородный, хочет: «Пускай в нужде, но – дома!» А я говорю: «Не едь. Там тоскуй, в одиночку». Я бы от такой тоски ни за что не отказался… Немцы, конечно, своих берегут! Обеспечивают. Не то, что мы. У них – всё пучком, у побеждённых. А нам, Бирюков, надеяться не на кого. Кто на своих понадеялся, тот уже пропал… Да! Ветер летит, куда хочет. И дует он – не в наши паруса!

– А в чьи… – уплывает сознанье Ивана из яви против воли.

– Он дует в паруса международной мафии!.. Но ветер – категория не постоянная. Учитываешь, Бирюков? Тут – философия! Спи… А вот, ещё Лейла с нами училась, арфу на досуге щипала, пока с мужем не разошлась. Так эта грузинка грузин ругала. На чём свет стоит! За то, что из беды друг друга плохо выручают. Сплочённость, значит, местами у них отсутствует, Бирюков! Представляешь? Связки надёжной между людьми нет… Лейла сказала: «В посольстве навру, что я – еврейка, в Израиль лучше уеду, они своих не бросают». У тех всё пучком. У немцев и у них… Как ты думаешь, Бирюков, евреев обмануть можно? Или нет?

– Не знаю… – засыпает сидя Иван. – Не пробовал…

– Правильно, где тут их в степи найдёшь… А вот, если я, допустим, скажу, что я не Рассольцев, а Рассель?

– …Кто – Рассель?

– Кто-кто… Ладно, спи.

Дальше сержант рассуждает сам с собою, прохаживаясь в полумраке от стены к стене и совсем не замечая того, что пламя керосиновой китайской лампы возле спящего начальника там, на посту, давно чадит и потрескивает, отбрасывая пляшущий оранжевый отсвет в просторный дверной проём.

– …Ну, с фамилией прокатит. Допустим… А смысл? Махнёшь по неосторожности сто грамм на берегу тёплого, но Мёртвого моря – и расколешься. Начнёшь доказывать, кто самый великий народ. Возможно, и с кулаками… Да, швах наше дело! Как сказал бы Рудольф.

* * *

В виденье, которое открывается этой ночью, его, Ивана, нет. Опять – оно. Льётся свет ласковый, нездешний. И Нюрочка в рваных синих сапогах, поджавшись от неудобства, едет на тряском осле, лицом к хвосту… Но глухой топоток издалёка нарастает в степи – мелкий, частый, дробный. И длинный, от горизонта – до горизонта, ряд бегущих ослов появляется в весеннем утреннем свете. Они вышли без седоков. Они следуют неотвратимо – за тем ослом, который увозит испуганную Нюрочку к месту предначертанному, неведомому, страшному. И степь цветёт и благоухает…