Dневник Z - Дмитрий Зименкин

что такое мина, как разрывается снаряд от пушки, и мы просто чуть пригибались. Пятнадцать-двадцать метров от нас упал — пригнулись, посмеялись, пошли дальше патрулировать. Те, кто служил, говорили: «Прячьтесь, ребята, это не смешно, может прилететь точно». И однажды прилёт был такой, что разом восемь «двухсотых» и до пятнадцати человек «трёхсотых».

— Мы же в бою учились! Нас не готовили! — тихо возмущается Дима «Губер». — Поэтому новых необученных пацанов сюда гнать нельзя.

— Очень много жертв после такого? — спрашиваю чиновника с автоматом в руках.

— Очень много! — и снова в камеру: — Пожалуйста, не призывайте пацанов и не гоните сюда, пока не обучатся. Пожалуйста. Это жизнь, во-первых, а во-вторых, это обороноспособность. Как он может воевать, если он не понимает, что делает. Пусть он обучается, а потом сюда приезжает, к нам. Сколько пацанов, царство небесное, полегло. Уже вошло в привычку… Да, это плохая привычка. Вроде бы мы с ним стояли, а потом… Ладно, всё, — машет рукой Губер, усмиряя эмоции. — Поэтому обучайтесь, пацаны. Надевайте броники, каски. И чтобы дисциплина была, самое главное. Вы едете не на курорт, а воевать, нам помогать. Россия — страна большая и великая. Мы её отстоим. А страшного… Ну, поначалу все боялись есть, а потом попривыкли, автоматики взяли, р-раз, строем выстроились и всё, досвидос, ребята!

— Дай совет, — обращаюсь к Ивану. — Боятся люди идти на войну, но приходится. Что делать им?

— Есть ситуации такие, когда нервы сдают. А потом как-то на это смотришь уже по-другому. Более чёрство как-то. Ну, единственное, я всегда молился. Вот это вот помогало. «Отче наш» я выучил наизусть и в окопах читал всегда.

— А раньше не был настолько близок к вере? — задаю вопрос бойцу.

— Нет. Как многие, заезжал раз в год на Пасху в церковь, да и всё. В общем, некогда было нам рефлексировать и про страх думать. Нас сразу бросили в это. Я всё время тогда говорил: «Хуже, ребята, уже не будет». А когда мы уже выкопали блиндаж в ста пятидесяти метрах от позиции противника, я снова говорю парням: «Ну, вот теперь-то уже точно хуже не будет». — «Молчи», — говорят, а сами смеются.

Спрашиваю Малого:

— Были моменты, когда ты совсем на грани был? Когда прям очень повезло выжить?

— Ох! — смеется парень. — Этих моментов было, на самом деле, немало. Под Берестовое каждое утро я доставлял еду нашим парням. Ну, обыденный маршрут, ничего нового, ничего не предвещало. Идём обратно, и рядом бахается снаряд. Мы едва успели лечь. Потом дали дёру оттуда, и этот квадрат начали обстреливать. Был случай в Попасной. Парни жили в четырёхэтажном доме. И однажды комбат сказал, что нужно срочно переезжать. Надо так надо. И только они переехали, как в тот дом прилетают «хаймарсы». И двора нет. Комбат наш, «Бес» позывной, очень печётся о нас и у него хорошая чуйка. Часто нас выводил из передряг.

— Сейчас ты возвращаешься домой по закону о демобилизации студентов, — перехожу я к приятной для Малого теме. — Устал, наверное, за это время очень?

— Безумно. Безумно, на самом деле!

— А какие планы у тебя?

— Тут на войне я понял одно правило: нельзя думать о будущем, что-то планировать, — объясняет мне студент. — Плохая примета. Как будет, так и будет. Приеду домой, а там уже всё видно будет.

Время ближе к сумеркам, надо заканчивать разговор и выдвигаться в Луганск, пока еще светло. Губера спрашиваю напоследок:

— За эти девять месяцев войны, которые ты прошёл, что они, может быть, в тебе изменили? Каким ты вернешься в мирную жизнь?

— Если я вернусь, — говорит Дима, ёжась в своём чёрном ватнике, — я останусь человеком, каким был до этого. Я был чиновником. У меня был коллектив сплочённый, я всех их понимал. Добро должно быть добром, а зло должно отсутствовать. Самое страшное, когда в коллективе, в людях есть ненависть друг к другу. Это самое плохое чувство. Давайте быть добрее. И на войне, если вы, не дай бог, побываете, это сплачивает. Мы сплочённые все. Мы становимся добрее.

— Разве война не ожесточает? — задаю ему вопрос.

— Нет, нет. Здесь наоборот, — за камерой стоят товарищи Губера и хором соглашаются с ним. — Мы, когда приходим на войну, мы хотим выжить, хотим жить, хотим отстаивать нашу Родину. Поэтому мы вместе собрались в кучу: ты то делаешь, ты это делаешь. Мы как бы совокупились, хе-хе, — смеётся боец двусмысленности своей фразы. — Вот мы в кучке все и здесь нет ненависти. Наоборот, мы стали людьми. Вот Тёмыч, вообще же говорить не умел! — Дима показывает на соратника. — Тамагочи. А вон, разговорился уже. Большая дружная семья. Есть позывные у нас и всё. Но мы дружные стали. И самое главное, ребята, пацаны, любите жить. Любите жить и жизнь любите. Это самое главное. А жить-то так хочется!..

30 ноября 2022 г

В бомбоубежище много детей. Самые маленькие — два-три года. Там наверху на улице что-то постоянно свистит, бахает и горит. Кто-то гибнет и страдает. Но ребятишки этого не слышат. Бетонные стены убежища надежно оберегают их от тревожных звуков и осколков. А под потолком подземелья, словно под сводами храма, то парит хоровое многоголосье, то музыка льется, то радостный смех звенит. Душу греет. Теплеет изнутри, несмотря на студеную погоду снаружи. Так проходили дни войны в бомбоубежище рубежанской детской школы искусств.

— Здесь не было света, здесь не было тепла. Детей человек сорок. И чтобы их организовать, успокоить, у нас был час игр, — говорит директор школы Елена Ганшина, человек, для которого педагогика это не работа, а настоящее служение, это я понял позже.

— Мы водили хороводы, — продолжает она. — Какие-то маленькие вкусности, сладости им за это давали. Они с большим удовольствием в этом участвовали, потому что было довольно голодно. А потом, когда была просто идеальная тишина, мы первый раз запели, так, что никто не поверил. Здесь в убежище рекреаций много, и отсюда очень хорошее эхо. И мы начали делать здесь концерты. И, узнав об этом, каждый день к шести вечера к нам подтягивался весь микрорайон.

Елена Анатольевна затягивает: «Ой, то не вечер, то не вечер, ой мне малым-мало спалось…» И я с восторгом обнаруживаю, что акустика в этом бетонном подвале не хуже, чем в концертном зале:

— Ох, ничего себе!

— А ведь это я одна, — замечает директор-педагог. — Акустика здесь очень хорошая. Сюда приходили два пожилых мужчины за семьдесят лет, замечательно пели. У нас тут смешанный хор образовался. Потом дети принесли укулеле, стали