Нас там нет - Лариса Бау

— Мы уедем в начале августа, — сказал он. — Мама хочет.

— Почему? Почему? Ты еще не дочитал до половины, в августе озеро потеплеет, можно купаться, поспеют ягоды, почему?

— Потому что мой папа и твоя мать уезжают на работу вместе, а моя мама плачет с твоей бабушкой…

* * *

В какой-то недобрый день я услышала, как сапожник неправильно произнес слово «дурак». Дедушка молча указал на меня рядом, сапожник извинился: «Ты, кызымка (доченька), не слушай». Как же, не слушай! Только и делаю, что слушаю, жизнь познаю!

Пришла домой, надменно сообщила бабушке, насколько у нас неграмотный сапожник, даже слово «дурак» правильно сказать не может. В ответной лекции упор был сделан на грехи:

1. Презрение несчастного старика за его трудную жизнь, в которой он не научился грамоте.

2. Донос — самый страшный грех.

3. Повторение бранных слов.

— А разве «дурак» бранное слово?

4. Пререкание с бабушкой, когда ей некогда.

Во дворе мальчишки постарше не ожидали услышать от меня новой редакции «дурака». Впервые я почувствовала уважение и надежду.

В голове радостно завертелось: будак, рудак, фудак, судак. СУДАК!

Бабушка вышла во двор к соседкам, я подошла, вежливо осведомилась:

— Судачите-мудачите?

Мне это казалось верхом остроумия.

Мне и сейчас так кажется.

* * *

Скажу миролюбиво: мне в детстве казалось, что месть — основа справедливости. Отомстить, как правило, не получалось. Но мыслей о мести было достаточно. Например, представить описавшегося публично врага. Или чтоб он растолстел и развонялся. Или шея искривилась… ну необязательно навсегда, по раскаянию — можно и назад.

Никогда не удавалось поверить в проклятия, сглаз и порчу. Дедушкин сарказм по поводу сверхъестественного прочно усвоен. Просто очень хотелось перевести сверхъестественное в естественное.

Потом было время, когда долго казалось, что ничего такого и не надо. Счастье, наверно, всесилье, надмирье… А сейчас опять не то чтобы они сдохли, нет, понимаю уже, что жестоко и неправильно, даже если из рая-ада не исходить, а из равенства разных справедливостей. Но чтоб растолстели неудобно для себя же — да, пожалуйста, растолстейте, но без диабета, я добрая сегодня…

О неожиданности течения мыслей, если их скапливается несколько штук

Жизнь без «зачем» не считалась достойной или даже удачной.

Неприведигосподничная жизнь была самая увлекательная — сиди смотри или гуляй смотри, никто к тебе не лезет, ну можно время спросить у такого незанятого или, там, как на такую-то улицу пройти — так это же развлечение и доброе дело, между прочим. Доброе без напряга.

Вот мы про йогов в кино видали — сидят крестиком, не едят, не пьют, даже глаза закрыли — и ничего, никто их тунеядцами не обзывает, обходят почтительно.

Кругом них все бегают, ездят на таратайках, кричат, а они сидят. Ну, наверно, писать отходят куда-нить или, ну сами понимаете, а так нет — сидят. Мечта.

А то вот усядешься на остановке с подружками — уже гонят музыкой заниматься, уроки, книжки полезные читать, в кружок идти… то есть бежать мимо жизни, научаясь всяким ненужным вещам — плетению морских узлов, шахматам, менуэтам в четыре руки. А нужному как научиться? Не чувствовать, когда больно, например, не думать о смерти в темноте, летать над дракой, не потеть в жару, не терять слова, когда мимо проходит Старый Военный Доктор, вырасти когда захочешь, а не когда получится. Что глупости-то? Я же не прошу отрастить пушистый хвост, хотя очень хотелось бы! Мне, может, пушистый хвост важнее ваших крестиком вышивать? Может, будь у меня такой хвост, я бы научилась вышивать кармашки там, ему, чехольчик для зимы. И ходить научилась бы, не шаркая, чтоб не наступить на него случайно. И танцевать с ним, и помахивать красиво, и мух отгонять. Или боевой чешуйчатый хвост для драк. Или сильный, тоненький, в три руки на фоно играть. Да, правильно, и рога давайте. В троллейбусе толкаться, и кефирные крышечки нанизывать, и фольгой от чайных цыбиков[14] обматывать, и вязать научусь — носки для рогов на зиму! И зонтик ими держать, и банки открывать. Да-да, сразу от варенья, хотя я их и так открою, и без рогов. И на фоно пригодилось бы. Или колокольчики подвесить — оркестр! Копыта? Ну вот, обязательно какую-нить насмешную гадость надо! Да, и копыта, все четыре, с золотыми подковами зато.

Ну, бабуль, ну что ты, ну сейчас, пойду, пойду, только рога сниму и хвост. Сижу уже, прямо, ноты раскрыла, да, локоть не висит: блям, блям, блям, блям…

* * *

На улице стоит мальчик лет восьми, перед ним тазик, в нем плавают необыкновенные кувшинки. Экзотические. Такие у нас только в ботаническом саду, Я знаю.

Моя бабушка подходит:

— Сколько стоит?

— 10 копеек.

Она роется в кармане.

Я возмущаюсь, шипя ей на ухо: он же их украл в ботаническом саду! Вьрвал с корнем.

Она в замешательстве:

— Ну поддержать коммерцию.

— Какую коммерцию? Он же украл!

Рука в кармане замирает, и мы уходим.

Я спиной чувствую, что мальчик готов меня убить.

Теперь я в замешательстве. Где истина? Вот садовники старались, холили-лелеяли, он украл, а вдруг он голодный? Может, лепешку хотел купить? Или просто семечек? Или полакомиться леденцами?

Бабушка молчит, ее истина легка, мимолетна, без слов, неведома мне, да и ей самой, наверно, тоже…

* * *

В детстве мне надо было выбрать, на кого походить во взрослости. Пионерки-герои — это, понятно, на сейчас, для общественной жизни, принцессы — тоже на сейчас, но тайно. А вот на будущее, когда стану волосатой в стыдных местах большой теткой, которой придется жить самой, ходить на работу, получать зарплату и на нее питаться?

На бабушку мою — нет, во-первых, она старая, во-вторых, не красавица и не счастливица, много охает, и жизнь у нее такая грустная была, что не приведи господь. В общем, она так мне и говорила: не приведи господь тебе прожить такую жизнь, как моя. Хотела мне светлого будущего.

Тетя Римма — детородный доктор. Пожалуй, да, она была веселая. Про нее мужские соседи говорили «бедовая баба». Она была заводная, бегала с нами, сняв туфли. Неприличные считалки знала, на все у нее был ответ, как надо. Даже если уже ничего не поделаешь, как все плохо. У нее были туфли с золотыми пряжками на каблуках и крепдешиновые платья. Я особенно одно у ней любила — бежевое, а по нему китайские зонтики нарисованы. Но у нее тоже были недостатки: она курила вонючие папироски и говорила без умолку.

Анна Михайловна, учительница, была красивая женщина, но тоже слишком немолодая и одинокая. У нее мужья не задерживались. Видимо, что-то такое у нее в характере было фатальное. Фатальное — это когда, сколько ни старайся, лучше не будет. Этой фатальностью многие женщины грешили, особенно во время войны.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});