С престола в монастырь (Любони) - Юзеф Крашевский

За ними и перед ними, оставив свои обозы, двигались целые толпы вельмож разных народностей, составляя интересную и пеструю картину.

Простота франкского платья смешалась с греческой роскошью нарядов, заимствованной с востока; короткие немецкие епанчи выделялись на фоне длинных, сборчатых далматских плащей; тут были и оруженосцы, одежда которых состояла из двухцветной, желтой и голубой, материи; возле них стояли вооруженные, как будто на войну, рыцари с копьями в руках, щитами, длинными ножами у поясов и мечами. Одни из них были с открытыми головами, с длинными волосами; другие были в кожаных, покрытых бляхами шлемах и закованы в латы; иные в соломенных шляпах или меховых шапках… Конечно, привычный глаз мог отличить саксов от баварцев, или франков, швабов, итальянцев, датчан, греков, или угров в странных, но богатых и пышных нарядах. Везде рябили глаза фрясские плащи, греческие хитоны и пестрые, разноцветные, расшитые блестками наряды из шелка и шерсти. Прежняя простота франков начала уступать место новым модам. Необыкновенная роскошь византийского и саксонского дворов начала отражаться и на ленниках императора Оттона, которые, завоевав Рим и Италию, переняли у покоренных народов любовь к пышности и блеску.

Мешко и Болеслав еле могли пробраться в храм сквозь эту толпу.

В первый раз в жизни Мешко созерцал вблизи такое колоссальное и пышное и с таким мастерством сооруженное здание. Эти высокие и гордые стены, стрельчатые и как бы висящие в воздухе своды, украшения, освещение, богатство алтарей, полузакрытых теперь траурными опонами, платья священников, жертвенная утварь, фигура Распятия, золотистый голубь, возносящийся над алтарем и как будто летавший в воздухе, крылатые ангелы, колоссальные статуи, при виде которых становилось жутко, жалобное пение, разносившееся эхом по всем углам храма; торжественная тишина храма и смирение всех там молившихся производили сильное впечатление, даже, можно сказать, наводили какое-то необъяснимое чувство тревоги как на самого короля, господствовавшего над многими странами, так и на всех присутствовавших, наивных, живших в простоте первобытных веков.

Войдя в храм, Мешко прежде всего обратил внимание на два престола: императорский и епископский, стоявшие друг против друга. На одном из них сидел мужчина в шапке, отороченной золотым обручем и унизанной драгоценными каменьями. У него было суровое лицо, темная нестриженая борода, но сидел он с поникшей головой, грустный и задумчивый. Лицо этого рыцаря и властелина, привыкшего бороться с жизнью и уничтожать все стоящее ему поперек дороги, было изборождено глубокими морщинами, складками, как бы иссеченное, и вместе с тем загоревшее и утомленное.

В нем можно было угадать отца, вынужденного бороться с сыном, с братом, с католическим папой, с византийским царем, с сарацинами и уграми, со славянами и собственным народом и покорившего всех, и теперь в расцвете мощи отдыхавшего на лаврах и мечтавшего о соединении двух царских корон для сына, сосватанного с принцессой Теофанией. Покрытый пурпурным плащом, обшитым драгоценными камнями, и в тунике, застегнутой на груди искрящейся пряжкой, перепоясанный драгоценным поясом от меча, и в пурпурного цвета сапогах Оттон сидел на золотом троне, на котором из-под складок его плаща были видны две львиные золотые пасти. Задумчивый, слушал он песнь, лившуюся медленно, как кровь из раны. Не понимая слов, он чувствовал в ней жалобы и стоны как бы умиравших в отчаянии…

Возле трона, на ступенях его, до самого низу стояли недвижные, как статуи, царские чиновники, соблюдая чин и знатность рода, державшие трости, мечи, королевские щиты; с устремленными в пол глазами, обвешанные цепями, одетые в богатые плащи… стояли они на страже около своего властелина.

Напротив, на другом троне, устроенном несколько ниже, но также пышном, как и императорский, под балдахином сидел старец с седой бородой, в дорогой золотистой шапке, расшитые концы которой свешивались вниз, одетый в бархатный плащ, держа в руках золотой пастырский посох. Его окружала не менее многочисленная свита духовных, стоявших перед ним на коленях и подносивших ему свечи и кадила, поддерживающих книги в золотых обложках, не дерзая дотрагиваться до них голыми руками.

Перед императором и епископом и над ними возвышался алтарь, а среди него на простом, еле отесанном кресте замученный Спаситель, покрытый ранами, умирающий, в терновом венце, господствовал над всеми, выше золота и пурпура, во всем величии своей скорби.

Мешко, еще в душе язычник, хотя не понимал этого Бога, но боялся его…

Ниже стоял народ: рыцари, закованные в железо, в кафтанах из блестящей чешуи, некоторые из них с круглыми щитами, по которым можно было узнать датчан; иные с овальными римскими или же большими и неуклюжими готическими, с мечами на богатых, драгоценных поясах, в латах, в светлых плащах, в самых разнообразных нарядах — лонгобарды, итальянцы, скандинавы, греки, далматинцы, болгары и французы…

На каждом из этих лиц: черных, бледных, смуглых, красных, желтых — лежал отпечаток происхождения, характера, и в глазах можно было прочесть разнородные чувства и мысли, то яркие и быстрые, то еще полудремавшие, то, как дитя в пеленках, совсем еще не разбуженные.

Всех этих людей противоположных натур, часто необузданных, всегда соперничавших между собою, здесь соединяла в одно нераздельное целое вера и безусловное подчинение власти.

Могущество этого Бога и этого господина над христианами, который от Его имени господствовал над миром, нигде так ярко не вырисовывалось, как здесь и в этот момент. По одному знаку, сделанному этими двумя людьми, сидевшими на тронах, это вооруженное войско готово было двинуться в самые отдаленные уголки мира.

Был ли Мешко в состоянии бороться с этой силой, подобной волнам разбушевавшегося моря, заливающего берега?

Он стоял задумчивый, ко всему присматриваясь, а в голове у него проходили разные мысли, и он вспомнил о всех землях, теперь разделенных, разбитых, рассеянных, в которых, однако, царит один язык, и которые он мог бы во имя этого самого Бога собрать, соединить в одно целое.

Мешко, или Болько, или третий кто-либо, обладавший умом и силою, разве не мог бы расширить границы своего государства от Византии до границы земель Оттона?

Унижение, чувство слабости, какое испытал Мешко на один момент, уступило место обычной гордости, вере в самого себя и надежде на лучшее будущее. Разве саксонские князья, сидевшие в своих гнездах по берегам Лабы, были сильнее и славнее его?…

Чтобы дорасти до этого могущества и смело поднять голову, надо было усыпить бдительность этих двух тронов, заключить с ними союз, кланяться, унижаться, мучиться и молчать, и надеяться, что, может быть, только потом удастся встать крепко на ноги, не отрицая, впрочем, и того, что этим проложенным столькими страданиями и жертвами путем сможет воспользоваться только будущее поколение.

Когда на хорах раздавалось грустное церковное пение, Мешко стоял и думал о себе, о прошлом его рода и своих подданных и с тревогой смотрел в лицо императора, стараясь разгадать этого непонятного ему человека, такого могучего и сурового, в глазах которого теперь отражались только смирение и грусть. Таким надо было быть и ему, Мешку, чтобы сделаться впоследствии сильным.

Сжатые толпою со всех сторон, оба князя, Полянский и чешский, оставались в храме до конца молитв и пения. Наконец все замолкло, и Оттон, опустившись на колени, тотчас встал и направился к выходу, сопровождаемый епископом и духовенством. Перед ним освещали дорогу и кадили, как перед божеством. Соблюдая очередь, впереди шли придворные чиновники, несшие мечи, копья, скипетр, отстраняя толпу и заботясь о том, чтобы платье властителя не коснулось толпы. Со свитою шел Биллинг Саксонский и Оттон, сын короля Люитгарда, баварские князья и многие другие.

И, как видение, весь этот кортеж исчез во вратах; в храме стало темно, мрак и тишина здесь царили во всех углах, только у гроба Христа горели лампады…

Мешко и Болько долго стояли и смотрели вслед уходившей толпе, которая разбрелась по всем улицам, дворам и замкам.

И им пора была вернуться к своим отрядам, так как к Оттону в этот день никто из посторонних не мог быть допущен. Пошли молча, не разговаривая между собою, и вскоре очутились в своих обозах. Здесь, на равнине, горели фонари, откуда-то доносились звуки музыки, и несмотря на пост раздавались песни, ржали стоявшие под открытым небом кони, и эта равнина ночью напоминала собою картину обоза накануне большого сражения, когда воины в ожидании утреннего боя улеглись спать и в полудремоте прислушиваются к тревоге.

Мешко, обняв шурина и не говоря ни слова о виденном, вошел и улегся под своим шатром.

VII

В первый день Пасхи после обедни Оттон принимал у себя во дворце прибывших издалл послов, вельмож и князей. В этот день Болько тоже должен был явиться к нему с дарами, привезенными им от отца из Чехии.