Сорок пять лет на эстраде - Николай Смирнов-Сокольский

Фельетон затрагивал самые различные темы, прежде всего, разумеется, связанные с Великой Отечественной войной, гитлеризмом, международными проблемами, касался и некоторых неполадок внутренней жизни, жизни искусства в частности.

…И странно мне: москвич душой не стар,В театре ж «Труп живой» да «Мертвые — всё души».Попробовав такой репертуар,«Ну, как не полюбить буфетчика Петрушу!»…Искусство радио не осужу оплошно:Я слушать рад, прислушиваться тошно!В кино бы нам пойти, да там с экранаГлаза вам зарябит от пестроты.Там все есть, коли нет обмана —«И черти, и любовь, и страхи, и цветы»…От Грозного (опять!) бежим, себя упрятав,«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!»А там, представьте же, — как разСаратовский открылся газ!Для умственных аристократовСовсем не тот теперь Саратов!Как и Москва: совсем, совсем другая,Великая, могучая, родная —Москва моя! Она, коль захотела,То Гитлеру сказать сумела:«Вон от Москвы! Сюда ты больше не ездок,Беги, не оглянись! Ступай вприскок по светуИскать, чтоб спрятаться в укромный уголок»…Кричи — «Карету мне, карету!»Мы все равно тебя потребуем к ответу!..

«Крылатыми словами», хлещущими по фашистским вожакам, фельетон и заключался:

…Да-с, Гитлеру в живых не быть,Его судьба едва ли не плачевна,Чего бы там ни стала говоритьКнягиня Марья Алексевна!Веревка ждет его в ответ,Земли ж аршина три, не боле —Хотел объехать целый свет,И не объехал сотой доли…Мы ворвались в берлогу зверя,Фашистам в глотку вбили клин —«Дистанцию огромную» отмеряОт Сталинграда — на Берлин!Идем вперед дорогою свободной,Победа к нам близка, она уж у ворот,Стих Грибоедова, прямой и благородный,Чеканной звучностью бодрит родной народ.Они меж нас, крылатые слова,Заслышав их, опять светлеют наши лица,В них жив народа дух, жива наша Москва,И нет действительно другой такой столицы!

Первые послевоенные годы.

Фельетон «Советские люди» (1945), написанный вскоре же после Победы. О героизме и скромности советских людей, об уверенности их в неизбежности Победы, неизбывной их вере в правоту своего всемирно-исторического дела, не оставлявшей их даже в самые тяжелые дни.

Фельетон «За все настоящее!» (1946). Большая тема о том, как выросли советские люди, которые по праву во всем «настоящее требовать стали». Искусство — так искусство, вещи — так вещи, ученый — так ученый: «…Родина-то у нас настоящая? Кровь, которую за нее проливали, настоящая? Ну, так подавай и людей настоящих!..»

«Семьсот семьдесят плюс тридцать» (1947) — к восьмисотлетию Москвы…

Та же тема поворачивается в этом фельетоне применительно к тому, что может и должно служить мишенями сатиры: «…Давно уже высмеян тот редактор юмористического журнала, который сначала говорил своим сотрудникам: «Смешного не надо. Пролетариату рано смеяться, пусть смеются наши классовые враги».

А потом, значит, когда его стукнули за это по башке, там, где надо, он собрал сотрудников и заявил уже другое: «Смех, товарищи, — это, оказывается, дело серьезное. Если пролетариат хочет смеяться, тут не до шуток!»

А советский человек как раз хочет смеяться, имеет право смеяться, и ему одинаково нужны и шутка, и сатира, и лирика, и пафосные звуки фанфар, и вообще все инструменты того прекрасного оркестра, который недаром носит название самого высокого, самого идейного и самого передового в мире искусства. И всякая, даже случайная, фальшь того или иного отдельного инструмента этого замечательного оркестра становится сразу заметной и нетерпимой.

Миновало то время, когда некоторые художники говорили: мол, не важно, как рисовать, важно, чтоб на картине было фабричные трубы видать. Народ вырос и требует, чтоб не только были видны фабричные трубы, но и чтоб и нарисованы они были бы к месту и правильно и с тем мастерством, которое отличает истинного художника от мазилы-приспособленца.

Советские люди — люди земли. Когда было надо, они умирали за Родину без позы, без жеста. Но, будучи живыми, они влюблены в свою жизнь. Они умеют работать, но они не прочь также попользоваться и всеми так называемыми «витаминами ЦЕ».

И не теми, которые продаются в аптеке, а теми, которые фигурируют в шутке, то есть: яй-ЦЕ, саль-ЦЕ, масли-ЦЕ, и даже, представьте, вин-ЦЕ. Разница только в том, что советский человек никогда не делал из этого цель своей жизни. ЦЕЛЬ — это единственное слово, в котором советские люди ставят это самое «ЦЕ» на первое и надлежащее место…»

В эти годы все настойчивей стремлюсь поднимать большие темы. Патриотизм советских людей. Их рост и достижения. Их готовность не успокаиваться на победе, а засучив рукава строить новое, восстанавливать разрушенное. И о том, что то, что стоит на пути, мешает, должно быть преодолено…

Наконец, международная тема, которая, пожалуй, наиболее подробно была разработана в кинофельетоне «Разговор с Христофором Колумбом (выпуск студии Сокольскино)».

«В советской сатирической литературе мы знаем неоднократные примеры содружества двух авторов. Хорошо известные сатирические романы «Золотой теленок», «Двенадцать стульев» написаны Ильфом и Петровым. В журналах мы с вами частенько читаем фельетоны Масса и Червинского, Дыховичного и Слободского и так далее и так далее… Сейчас, если позволите, я покажу вам работу, которую я сделал тоже не один, а с помощью… кинематографа. Я взял в соавторы, если можно так выразиться, все технические возможности именно этого вида искусства, потому, что мне всегда нравилась беспощадная правдивость объектива киноаппарата. Его не обманешь! А тема этого моего фельетона как раз требовала именно такой вот беспощадной правдивости, фельетон мой — о великом вранье, которое мутным потоком бьет с Запада в неприступный утес нашей Родины… С помощью всепроникающего глаза киноаппарата мне удалось взять интервью у великого мореплавателя Христофора Колумба, открывшего четыреста пятьдесят лет тому назад берега Америки…» — так начинался этот фельетон.

Если в кинофельетоне 1929 года «Доклад Керенского об СССР» разговор от имени Керенского велся титрами (кино еще было немым), то теперь уже звучал настоящий диалог. Роль Колумба (как и Керенского в кинокадрах прежнего фельетона) исполнялась на экране мною. С моего же голоса были записаны на пленку и реплики Колумба, с которым я вел диалог, стоя у экрана.

В фельетоне были широко использованы и иллюстрировались новыми характерными фактами цитаты из «Города желтого дьявола» Горького и «Моего открытия Америки» Маяковского. Были засняты кадры с участием Бориса Чиркова, также ведшего в образе Максима со мною разговор и певшего знаменитую песенку Максима «Где эта улица, где этот дом». А в унисон этой песенке наглядно демонстрировалось, что творится на улице Уолл-стрит и в доме, именуемом биржей. Документальные кадры, взятые из советской и зарубежной кинохроники, опрокидывали и высмеивали утверждения, враждебные нашему строю. Поджигателям войны и трубадурам «холодной войны», принявшей в то время особенно острую форму, противопоставлялись люди труда, простой люд Америки, который бы во имя всеобщего мира — говоря словами Маяковского — «Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл, вторично…».

На открытии летнего сезона 1949 года в «Эрмитаже» читал фельетон «В чужие гудки». «Затравкой» к нему была автоцитата из надолго закрепившегося в моем репертуаре довоенного фельетона «На все Каспийское море» — о пароходике «Шура», гудок которого был не по размеру пара, от чужого парохода прицепленный.

Своеобразным же эпиграфом к фельетону служило шутливое по форме, но горькое по содержанию объявление, напечатанное еще в 1769 году, за сто восемьдесят лет до этого, в новиковском «Трутне»: «Молодого российского поросенка, который ездил по чужим странам для просвещения своего разума и который, объездив их с пользой, возвратился уже совершенно свиньей по отношению к родине, желающие могут смотреть безденежно на многих улицах его города».

Обрушиваясь на любителей гудеть не в свой гудок, особенно если гудок — заграничный, фельетон в то же время утверждал великую, живительную силу советского патриотизма, могучего содружества братских народов Советского Союза:

«…На взаимной любви и уважении к национальной культуре и гордости всех народов — стоит наша сила! На неистребимой любви к своей Родине — цветет она пламенем алым…

Да разве важно, например, что родители замечательного художника Исаака Левитана молились богам как-то иначе, чем, скажем, родители певца русского леса — художника Ивана Шишкина? Оба они, как никто, умели передавать нежные картины природы той страны, в которой родились и выросли, вместе и оба по праву считаются великими художниками великого государства!