Затаив дыхание - Адам Торп

Джек стал подыскивать имя, но почувствовал, что у него засосало под ложечкой. Он сел за стол, откусил кусок круассана, но до яблочной начинки не добрался. Даже в кондитерской «У Луи» начинка всегда сползает в один конец слоеного рогалика, будто их выпекают на наклонной плоскости. Лучше уж брать простые, без начинки. А он не устоял перед запахами корицы, меда и обсыпанной мукой корочки. Да и кто бы устоял? В кафе «Майолика» тоже хорошо пахло: миндалем, кофе, творогом, девичьим потом. В Англии приятных запахов не бывает, здесь слишком много сахара, пива и фритюра. Слишком много жира. И недержания мочи. Твоя музыка слишком сурова, говаривал ему гобоист Жан-Люк, но явно имел в виду нечто другое, ведь во французском этот эпитет можно употребить применительно к ландшафту, и он прозвучит похвалой. Художницу по видеоинсталляциям зовут Матильда. Габриелла. Лолита. Николь. Карен. Ага, Карен, пожалуй, подойдет, особенно если произносить на немецкий манер. Одно плохо: в очень темном, мрачном уголке его души — когда-то давно, в ночь Гая Фокса, именно в нем у девятилетнего Джека возникло желание толкнуть отца в огромный костер, пылавший в поле близ их микрорайона, — теперь проснулась надежда, что Милли действительно войдет и скажет ровно это… И тогда он сможет начать все заново, без затаенной злобы.

Он бы позвонил Кайе, она живет всего в нескольких милях отсюда. Уехал бы из Англии. И продолжил бы с того места, где тогда остановился.

Где все оборвал.

Джек обхватил голову руками. Чего ради он сушит себе мозги? Как это понимать? Милли опаздывает на десять минут.

Я люблю тебя, Милл, — сказал он чуть ли не вслух. — Ужасно люблю. Пожалуйста, не уходи от меня, и не важно с кем — с мужчиной или женщиной. Пожалуйста, не беленись. Умоляю, давай будем и дальше жить, как прежде, ведь мы знаем друг друга так, как никому и не снилось.

Взять хотя бы эту комнату. И весь дом. По Радио-3 как раз передают Бартока. Их просторный, красивый, пахнущий лилиями дом; за распахнутыми дверями — шелестящий листвой сад. До Хита рукой подать. Они живут почти в Хите! Что может быть лучше такой жизни?

Словом, он прикинул другой вариант и решил: нет, не пойдет. Не станет он менять свою жизнь и другим не позволит. Им с Милли нужно завести одного или двух ребятишек, только и всего. А то и шестерых. У кого с этим трудности? Может, у космоса? У долбаного космоса?

А?

Он даст пьесе прежнее, отвергнутое, название — «Эхо». По-эстонски «Кайя». Безмолвное подношение.

Иногда Милли приезжает домой, когда он работает; в этих случаях она сразу уходит из комнаты. Если Джек потом спрашивает, почему она ушла, Милли отвечает: «Я ощущала присутствие Музы. Едва я преступаю порог, как она начинает ревновать». Слово «муза» Милли произносит так, что в нем всегда слышится заглавная буква.

На самом деле это обычно означает, что работа у него идет успешно. Милли редко ошибается. Все его существо испытывает огромное напряжение, когда один крохотный элемент сцепляется с другим, и постепенно возникает широкая панорама. При любой помехе она рассыпается и исчезает.

В глубине души он опасается, что муза, за последние шесть лет воплотившаяся в Кайе, сама может стать помехой. Музы бывают очень опасны.

Когда жена заговаривает про ревность музы, ему хочется сказать: «Моя муза — ты, Милли», но он ни разу этого не произнес. Ведь это неправда, избитая фраза, не более. Которая может привести к тяжелым последствиям. А он превыше всего страшится банальности. Едва заподозрив, что какая-нибудь музыкальная строка существует лишь в двух измерениях, он ее немедленно вымарывает. Двухмерное — всегда плоско, избито. Все вокруг так и норовит навязать тебе шаблонность, которая составляет 99 процентов слов, что произносит человек. А вот белые облака не шаблонны, они постоянно меняются, принимая все новые, удивительные формы.

Позвонила Милли. В фитнес-клубе она встретила Дебору Уиллеттс-Нанда — помнишь ее? — и они присели перекусить.

Чувствуя себя всеми покинутым, Джек бросил работу и без толку бродил по дому, надеясь, что позвонит Говард и ему самому не придется брать трубку и набирать номер приятеля. Потом вышел прогуляться по Хиту, не встретил ни единого знакомого и направился обратно домой.

По дороге он заглянул в букинистический магазин на Фласк-уок. Внимательно осмотрел корешки книг на переполненных стеллажах, но не вытянул из тесных рядов ни единой. Такие темные, похожие на катакомбы места, столь редкие в наши дни, видятся ему метафорой его собственного сознания, и этот образ почему-то поднимает настроение. Эхо. Все вокруг — эхо. Год назад Джеку заказали положить на музыку небольшую поэму Джона Фуллера. Произведение предназначалось для хора Модлин-колледжа; Джек даже специально поехал в Оксфорд и зашел в церковь проверить акустику. Она оказалась почти идеальной; тем не менее он приложил немало усилий, чтобы звук в его сочинении взмывал ввысь и, обратившись в эхо, там и зависал. Фуллер был очень доволен, Радио-3 передало хорал в прямом эфире, а Джек подумал, что сочинение музыки не стоит числить профессией. Та же мысль осенила его в молодости, когда он участвовал в Мюнхенском конкурсе молодых исполнителей и завоевал премию имени Эрнста фон Сименса. Теперь эта мысль посещает его лишь изредка.

На музыкальной полке ничего интересного не нашлось. Зато он углядел потрепанный экземпляр «Травы на Пикадилли» Ноэл Стритфилд [64], датированный 1947 годом и принадлежавший некой Элси Краудерс. Джек вспомнил, как тринадцатилетним мальчишкой сиживал в укромном уголке городской библиотеки Хейса, зачитываясь книгами Стритфилд. Совсем как взрослый. Ему пришлось напомнить себе, что он уже и есть взрослый. Вчера стукнуло двенадцать лет как он женат, а завтракает он не где-нибудь, а в «зимнем саду», который они с Милли задумали и пристроили к своему великолепному, очень стильному жилищу.

Вот она, его резиденция, мечта каждого риэлтора. Вот и ключ. Стало быть, это его дом.

— Все хорошо, сосед?

— Все отлично, Эдвард.

— А я приступаю к ремонту самой большой спальни с ванной.

— Молодец!

И Джек поспешно скрылся в доме, оставив Эдварда Кокрина разгружать багажник «крайслера». В голове всплыл слоган из рекламы соседской машины: «У нее внутри твой ребенок. Она так соблазнительна. Ничуть не хуже жены». Милли даже подумывала подать на компанию «Крайслер» в суд за дискредитацию женщин. Толстокожий Эдвард тогда от души посмеялся над ее затеей, однако теперь авто возит лишь его одного. Суровое возмездие. До чего жалок тот, кому машина кажется соблазнительной. Если только речь не идет о «бугатти» 31А 1923 года.