Горбун - Вероника Кузнецова

— Она принадлежит одной старой… как это? — вмешался Ларс.

— Даме, — подсказала я.

— Нет, хуже.

— Женщине, — подал голос Дружинин.

— Не женщине, — отмахнулся писатель. — Есть такое хорошее русское выражение…

— Божьему одуванчику, — определила я.

— Нет.

— Старой карге, — предположил горбун.

Ларс только мотал головой и морщился.

— Ирина так хорошо сказала…

— Старой песочнице, — сразу догадалась я.

— Вот-вот, — обрадовался Ларс. — Такая же противная песочница, как и её собака.

Горбун хмыкнул и повёл машину по дороге. Такого спокойного плавного движения без рывков и покачивания и никогда не ощущала. В машине ли было дело или в состоянии дороги, а может, и в том и в другом сразу, но впервые езда в легковом автомобиле доставила мне удовольствие. До сих пор я предпочитала ездить или на автобусе и троллейбусе или, если была возможность, на очень тряской, но надёжной машине, которую в народе прозвали «козлом».

— Вы не ответили, какого цвета у вас машина, — напомнил Ларс.

— Я предпочитаю беззаботную жизнь, поэтому у меня нет машины, — ответила я, кляня в душе бестактность писателя.

— Какая связь между машиной и беззаботной жизнью? — удивился горбун.

— С появлением машины кончается беззаботная жизнь и начинаются заботы, как то: бензин, запчасти, ремонт, стоянка и так далее, не говоря уже о рёве сигнала среди ночи и необходимости бежать на улицу, чтобы узнать, угнали машину, только собираются угнать или снимают колёса.

Нарисованная картина даже мне показалась слишком безотрадной, поэтому я поспешила пояснить, что это только моя точка зрения, а за точку зрения оставшейся части советских граждан я не ручаюсь: судя по обилию машин, эта точка зрения не так трагична.

Горбун, ведущий машину на порядочной скорости, затормозил так внезапно и резко, что я испугалась, не попал ли кто-нибудь под колёса, но сам он был спокоен.

— Вы очень хорошо водите машину, Леонид, но остановки вам не даются, — сказала я.

Горбун бросил на меня косой взгляд и открыл дверцу со своей стороны.

— Сейчас мы составим компанию Ларсу, — пояснил он перед уходом, — а то он, наверное, чувствует себя лишним.

Датчанин сам нарвался на такое обращение, но всё-таки Дружинину не следовало опускаться до грубости. Если так пойдёт дальше, то прогулка превратится в тяжёлое испытание.

Горбун вернулся с Ирой, которая несколько растерялась от неожиданной встречи и приглашения проехаться вместе с нами. Я готова была возносить благодарность небесам за то, что в трудную минуту они послали мне подругу, а водитель уже направлял машину к шоссе.

— Вы чем-то расстроены? — тихо спросил он, обращаясь ко мне.

И он ещё спрашивает, не расстроена ли я!

— По-моему, это вы на меня сердитесь, — ответила я.

— Из-за чего я могу на вас сердиться? — холодно поинтересовался горбун.

— Наверное, из-за того, что я пригласила Ларса поехать с нами.

— А зачем вы его пригласили? — допытывался горбун.

— Мне стало его жалко, — объяснила я. — Да и вы совсем некстати напомнили мне, что у русских не принято предоставлять гостя самому себе.

Машина слегка вильнула.

— Посмотришь — сама доброта, а зазеваешься — и окажешься в нокауте, — пробормотал Дружинин.

Мои лучшие чувства были удовлетворены, так что теперь я могла позволить себе желание как-нибудь поднять настроение своего спутника.

— А что я такого сказала? — спросила я. — Всего-навсего вспомнила о пресловутом русском гостеприимстве.

— Всего-навсего… о пресловутом… — бормотал горбун.

— И теперь вы весь день будете на меня сердиться?

— На вас? Никогда! Вы проведёте чудесный день, но теперь я не повезу вас туда, куда хотел сначала.

— Слишком таинственно и непонятно. Чем вам могут помешать Ира и Ларс?

По губам горбуна скользнула неопределённая усмешка, но прямого ответа не последовало.

— А как насчёт ипподрома? — спросила я не оттого, что непременно хотела туда попасть, а просто чтобы поддержать разговор.

— С детства испытываю отвращение к верховой езде, — признался Дружинин.

Мне надо было быть умнее и не звать горбуна на зрелища, которые должны напомнить ему о его уродстве. Хорошо ещё, что я заговорила о скачках, а не о художественной гимнастике.

— Завтра ко мне приезжает родственник, большой любитель лошадей и собак, — сказал Дружинин.

Остальное он досказал по-английски. Моих познаний оказалось достаточно для того, чтобы понять его намерение нас познакомить.

— Не изображайте профессора Эмманюэля, — попросила я. — Мне не знакомы ни греческий, ни латынь, ни, тем более, английский.

— Профессор Эмманюэль? — переспросил горбун. — Когда я разговариваю с вами, милая барышня, мне кажется, что я сдаю экзамен по… словесности.

— До сих пор ваши познания были безупречны. Хорошо бы на этот раз вы не читали эту книгу.

— Хорошо бы, — согласился Дружинин, сворачивая на какую-то улицу. — Откуда взялся этот профессор? Кто его выдумал?

— Шарлота Бронте.

— Вспомнил. Это тот суетливый субъект, который был влюблён в англичанку? Самое подходящее для вас чтение.

— Чем же оно плохо? Почему вы можете читать про суетливых субъектов, а я не могу?

— Я читал в ранней молодости.

— А сейчас что читаете?

Горбун перечислил несколько английских авторов, из которых мне был знаком только Олдингтон, в чём я и призналась. Весь оставшийся до обещанной кофейни с турецким кофе путь Дружинин небезынтересно говорил о послевоенной английской литературе, а потом вдруг вспомнил о своём родственнике.

— Вы не ответили на мой вопрос, — заявил он.

В сущности, я не была против нового знакомства, но лишь при условии, что с ним можно будет как-нибудь объясняться.

— А говорит он по-русски? — спросила я.

— Ни слова, — был дан обнадёживающий ответ. Горбун при этом слегка улыбался.

— Я не знаю, — неуверенно сказала я. — Надо спросить у Иры. Если она согласна, то приходите вместе с ним и будьте заодно переводчиком. Откуда, вы сказали, он приехал? Из Лондона?

— И после этого вы будете утверждать, что не понимаете английскую речь?

Мне очень не хотелось говорить, что девять лет нас учили английскому в школе, практически никого не научив ни говорить на этом языке, ни читать, ни воспринимать на слух английскую речь, а мне девятилетние ежедневные занятия в школе дали только восхитительную возможность без стараний и затрат труда быть первой в группе, когда я училась в институте, и благодаря этому чувствовать себя на уроке уверенно и приятно. Девять лет в школе и два года в институте. Всего одиннадцать лет. При любой другой методике обучения за этот срок можно выучить три-четыре языка, но наша советская система, как всегда, отличается оригинальностью и, опровергая поговорку "тише едешь — дальше будешь", не приводит к овладению не только вершинами, но даже самыми мелкими бугорками чужого языка. На эту тему у нас много говорят, ещё больше пишут, но обсуждать недостатки советской системы образования с чужестранцем мне не позволяла собственная гордость советских и, в немалой степени, элементарный стыд. Попробуй, объясни ему, что мне больше дало самостоятельное изучение учебника (занятие, которое я быстро бросила и к которому я непременно когда-нибудь вернусь), чем прошлые старания учителей.