Взлетная полоса - Анатолий Галиев

Солнце висело низко, расплывалось в морозном мареве как желток из разбитого яйца. От ледяного воздуха засосало под ложечкой. Маняша брела по поселку, чувствуя легкую дурноту. Угорела она сегодня, что ли? Навстречу от колодца упруго шагала Настька Шерстобитова, несла на плече расписное коромысло, в ведрах позвякивала льдинками прозрачная вода.

— Настена, дай попить! — облизнула Маняша сохнущие губы.

— Что вы, товарищ Щепкина? Застудитесь! — испугалась девушка. — Зайдем в избу, я вам чаю нацежу! Не настоящего, конечно, лист смородинный завариваем. Зато горячий!

Маняша покорно вошла вслед за ней в избу. За некрашеным столом сидела старуха, ловкими пальцами чистила вареные картошины. На столе дымился самовар, стояла миска квашеной капусты и соленых огурцов. Настя нацедила чашку кипятку, подлила заварку из чайника, но Маняша, глотая слюну, кивнула на соления:

— Угостите?

— Да разве такая еда для вас? — почти испугалась Настя.

Но Маняша ее уже не слушала, черпала деревянной ложкой капусту, с наслаждением хрустела крепким огурцом.

Старуха посмотрела на нее внимательно и лукаво засмеялась:

— Кушай, кушай, касатка! Это не ты требуешь, оно просит!

— Кто это? — не поняла Маняша.

— А дите твое… Дитеночек… А ты че, поди и не ведаешь? Вот глупая-то! Впервой тебе, что ль?

Маняша положила голову на руки и вдруг всем нутром почувствовала, что все это долгожданная правда. Кусая губы и глотнув жаркие слезы, выдохнула:

— Господи! Не обмани-и-и…

2

В Москве Щепкин застрял надолго. Нужно было обеспечить производство людьми, а это оказалось делом нелегким. Людей не было. А те, кого он находил, узнав, куда надо ехать, отнекивались под тем или иным предлогом. Пузатый парусиновый портфель Щепкина топорщился от запросов, требований, ответов. Круглую печать он носил на груди, в полотняном мешочке, чтобы не потерять. В Москве было холодно, перед Новым годом морозы завернули такие, что лопались электролампочки. На Сухаревке Щепкин купил собачью доху; непрокрашенная шерсть лезла клочьями, и почти совсем не согревала. В «Авиатресте» на него уже косились, он примелькался. Чтобы спокойно говорить с людьми, а не в тесноте постоянно переполненных трестовских коридоров, Даниил избрал местом свиданий для переговоров кафе-молочную на Сретенке, рядом с Наркоминделом. Даже объявление об этом повесил в коридоре.

Здесь в конце декабря на него набрел вернувшийся из очередной поездки за границу дипкурьер Кауниц. Наодеколоненный, в длинном модном пальто и шляпе, в накрахмаленной сорочке с «бабочкой», с желтым саквояжем, он выглядел рядом с затрапезным Щепкиным, как жар-птица рядом с воробышком.

Ян очень внимательно разглядывал Щепкина своими прозрачными серо-спокойными глазами, потом неожиданно сказал:

— Даниил Семенович! Всего несколько месяцев назад над Черным морем я имел удовольствие встретить веселого, храброго и симпатичного морского летчика, который, по странному совпадению, носил то же самое имя, что и вы! Он был, как это называется, в полной форме, ничего и никого не боялся, и я полагал, что он абсолютно счастливый человек. Сегодня, вы извините, я наблюдаю с дружеской печалью очень нервного, измученного субъекта. Я не хочу верить, что это вы! Не задумывались ли, что такая жизнь не для вас? И, может быть, было бы разумнее вернуться к полетам?

— Душу травишь, Ян? — нахмурился Щепкин.

— Значит, я не ошибся? Это каприз фортуны? Временный зигзаг судьбы? И ты, прежде всего, летчик?

— Не знаю, — сухо заметил Щепкин. — О дальнейшем как-то не задумывался. Некогда. Сначала заболел этой машиной, потом всплыло имя петербургского инженера Шубина. Надо было доказывать, что мы, как говорится, случайно кое в чем совпали! А сколько сил забирают эти Селезни! Ведь ни черта там нету!

Щепкин поболтал ложечкой в стакане с чаем — Кауниц затронул самое больное. Временами Даниилу Семеновичу казалось, что он совсем ушел от первой восторженной влюбленности в любой самолет, когда самым важным было одно: летать! В последнее время все чаще он ловил себя на том, что под гладкой перкалевой обшивкой любого самолета, как под кожей, видит каждый винтик мотора.

Это почти рентгеновское ясновидение, которое появилось у него, не радовало, а пугало. И все-таки он оставался летчиком. Ему часто снилось, что он летает. В лицо бил тугой, свистящий воздух, в ушах стояла та странная тишина от ревущего мотора, которую слышит только пилот, под рукой скользила и билась дрожью рубчатая ручка управления, под ногами легко подавались педали, облака впереди подсвечивало солнце, и земля внизу лежала зелено-коричневая, в синей дымке испарений — далекая и почти отвергнутая им, пьющим ледяной хмель полета…

— Даниил Семенович! — прервал раздумья Щепкина Кауниц. — Это к вам товарищ!

Щепкин непонимающе смотрел на красивую женщину в серой шубке, что стояла у столика, протягивая ему бумаги. Он прочел их и снова глянул на Голубовскую. Она уже сидела, закинув ногу на ногу, стягивала перчатки, оглядывая кафе.

— Что изволите: чай или кофе? — вежливо предложил Кауниц.

— Благодарю, — ответила она. — Я по делу.

— Позвольте, товарищ Голубовская! — озадаченно сказал Щепкин. — Но что я вам могу предложить в Селезнях? Только канцелярскую должность.

— Мне все равно, — решительно сказала она.

— Хорошо, хорошо, разберемся. Я подумаю, — пообещал Щепкин.

Она поднялась и, кивнув им, исчезла в клубе морозного пара, рванувшегося с улицы в кафе.

— Не понимаю я вашей нерешительности, Даниил Семенович, — насмешливо заметил Кауниц, — такая очаровательная женщина.

— Очаровательная? — нахмурился Щепкин. — Томилинская птичка. Зачем ей в Селезни? Это надо смекнуть…

* * *

А Голубовская задумчиво шла по Сретенке, пряча лицо от ледяного ветра, и невесело посмеивалась, вспоминая ошарашенный вид Щепкина. Но она уже твердо все решила и от своего не отступится.

Летом ее неожиданно потянуло в родные места. В один час собралась и, наскоро простившись с мадам Дитрихсон, уехала в Ленинград, с твердым намерением в Москву не возвращаться.

Отец Юлия оставался единственным близким для нее в Ленинграде человеком, и она пошла к нему. Он работал старшим продавцом-консультантом в букинистическом отделе Дома книги на Невском, поставил в квартире переплетный станок и ремонтировал дряхлые томики из частных собраний, которые выставлялись на продажу.

Когда Голубовская сказала, что ушла от Томилина, старик ухмыльнулся:

— Меня удивляет одно: почему ты этого не сделала раньше?

В доме, где она когда-то жила, разместилась школа. Во дворе, рядом с бывшей дворницкой, была разбита клумба, на ней стоял гипсовый пионер с горном.

Ольга Павловна надумала было съездить на дачу — ту, что была рядом с дачей Томилиных, но вовремя спохватилась: новая граница с Финляндией отрезала путь. Странно было сознавать, что и их колодец, и сосняк, и тропинка к заливу, исхоженная тысячи раз, уже «заграница». Все это было слишком неожиданно и необычно.

Ничего она не забыла. В памяти все свежо, и от воспоминаний боль ощутима. Помаявшись до зимы, она так же разом собралась в Москву. Пошла в «Авиатрест» расспросить насчет работы — увидела объявление Щепкина. Значит, будут строить свою машину? Томилин ничего не сумел с ними поделать? Она на миг представила лицо Юлия Викторовича, когда он узнает, что она работает с ними. Ей стало очень весело, и в таком приподнятом настроении, уже не раздумывая, она бросилась на поиски Щепкина.

Томилина видела только раз в тресте. Он вышел из какого-то кабинета задумчивый, чем-то явно расстроенный. Ее в толпе не заметил. Долго стоял, закусив погасшую трубку. Она отметила про себя его бледность, лихорадочный блеск угольно-черных зрачков и преждевременные, почти старческие мешочки под подбородком. Она не знала тогда, как яростно приходилось ему отбивать атаки на свое КБ.

В последние недели события для Юлия Викторовича понеслись буквально вскачь, будто погнал их в неизвестном направлении недобрый наездник. Слухи о том, что все отдельные конструкторские бюро страны будут объединены в единый мощный центр, с тем чтобы массированными усилиями двигать вперед инженерную мысль, доходили до Томилина, но он не придавал им значения. Даже когда уже было образовано Центральное конструкторское бюро, так называемое ЦКБ, куда как отдельные творческие бригады входили коллективы Поликарпова, Григоровича, других конструкторов, Томилин относился к этой затее с иронией. Он считал, что слишком громоздкое управление не способно быстро решать ту или иную актуальную проблему. И был абсолютно убежден в том, что эта организационная перестройка не заденет его КБ, способное самостоятельно решать любые задачи.