Узнать по глазам. Истории о том, что под каждой маской бьется доброе и отзывчивое сердце - Ярослав Андреевич Соколов

России, первым в Москве стационаром для больных с коронавирусной инфекцией».

Мы столько слышали историй про эту ночь, как импровизировали, как отделить «грязную» и «чистую» зону, как делать эти шлюзы. В итоге это переходы между корпусами: «чистый шлюз» — из чистой зоны в грязную заходим, и «грязный шлюз» — когда из «красной зоны» в «зеленую зону» обратно возвращаемся. Это все было придумано, спроектировано в головах и сделано за одну ночь. Когда начали поступать пациенты, в самом начале из-за того, что это была единственная больница, всех пациентов везли туда, за первый месяц каждый день поступало больше ста человек.

Ребята — Эльмира с Викой — были в приемном отделении какое-то время, это колоссально, все видели эти фотографии с очередями «скорых», в «Коммунарке» не было очередей, потому что приемное отделение и вся больница, при условии того, что персонал только-только набрался, они не успели стать командой, коллективом, они не успели сработаться и у них была всего ночь — для меня это просто колоссальный опыт, для всех людей, для персонала, который был там, и все работали как часы.

У нас не было очередей скорых, потому что приемное отделение, включая волонтеров, врачей, медсестер, ординаторов, которые пришли просто на помощь своим преподавателям и говорили, что «мы сделаем все-все, что надо», — настолько оперативно, быстро, командно работали, что это не может не восхищать. В других больницах все-таки они перепрофилировались, они уже были со штатом, они уже были сработанная команда, а для меня команда — одно из основополагающих, что держит вообще все. Что наша команда волонтеров, что московский штаб команды и «Коммунарка» — это сейчас команда со всеми.

Пациентов было много, пациенты были разные, я не могу сказать, что тяжелее, чем сейчас. Наверное, сейчас тяжелее, но их меньше и из-за этого кажется, что нагрузка упала. Но нельзя ни в коем случае расслабляться. Потому что только мы расслабимся — что было на майские: люди повыходили из самоизоляции, нарушали. Неизвестно, что будет завтра. Сейчас мы живем, реально сию минуту и прямо сейчас мы не можем планировать на завтра, мы не можем планировать на неделю вперед, так же как и больница, персонал, обыватели, пациенты… никто не знает.

У нас даже у волонтеров есть график, они его составляют не всегда корректно, но график составлялся на неделю вперед, не дальше, при условии того, что каждый вечер мне писали: «Вот сейчас я поняла в 11 ночи, что точно я завтра выхожу». Я: ладно, хорошо. У всех учеба, работа, я больше скажу: Вика отметила свой день рождения в «Коммунарке», она пришла туда на смену и пошла в «красную зону». Эсмира отметила свой день рождения в «Коммунарке». Вова сегодня отмечает свой день рождения здесь, его не остановишь, он же после этого поедет в «Коммунарку».

Лена все время говорит: «Две-три заявки возьмите». А сейчас: «Что-то четыре мало, давайте шесть». То есть мы сидим и думаешь — надо побольше взять… Какой-то не ажиотаж, но ты понимаешь, что возьмешь две заявки, значит, кто-то должен взять больше, то есть переложить ответственность, что ли. Мы как-то уже так в кавычках «деремся», я говорю: снова будем драться за заявки? Чтобы их выполнить, потому что хочется побольше сделать. Во-первых, у нас есть автоволонтеры, которым полегче, попроще, а есть — пешком люди ходят, сейчас дождь, погода не очень хорошая, поэтому им облегчить работу.

Даже уже иногда смотрю на этот список, думаю: черт, чего я иду во вторую смену? Пишешь: «Лена, можно я приду в первую смену? Потому что я так быстрее и больше сделаю».

А поскольку мы немножко с другой стороны к СМИ, например, я бы обратилась. Я не говорю, что цензура, но нужна корректность в преподнесении информации, потому что в начале карантина вдруг начали постить карту — откуда забирали ковидных больных. На самом деле это ужасно, это некрасиво, потому что я слышала истории, когда люди начинали паниковать и говорить: «Заварите им дверь в подъезд, чтобы люди не выходили». Это знаете, как еврейское гетто, когда эти карты и еще ездящая машина по району, кричащая «Сидите дома!» У меня, кроме как еврейское гетто, других картинок для сравнения не было. Да, я понимаю, что эти журналисты словили кайф, их больше читают, больше подписок, но то, что они сделали эту карту, мне начали знакомые кидать, что у меня там из соседнего дома забрали и еще из соседнего: «Катя, тебя обложили». Я говорю: «В смысле обложили?» То есть у людей начинается такая паническая атака, они уже смотрят — сосед ли по этажу или что.

У меня был человек, ковидный больной, человек высокого уровня тревожности, в итоге его забрали в больницу, и слава богу. Он сидел на корвалоле, валокордине, он не ел, он считал, что он заразил всех соседей в доме, у него был повышенный уровень ответственности, что он заразный. Я ему привозила пачками этот корвалол и говорю: «Лена, нужен психолог, потому что там реально человеку плохо». Он звонит и говорит: «Катя, у меня закончился корвалол, я попросил у соседей, но я стоял в двух метрах от двери, я же их не заражу, нет? Я же их не заражу?» И он мне звонит каждый час: «Я же их не заразил, я же точно их не заразил?» Я говорю: «Нет, вы их не заразили, вы просто получили корвалол и валокордин». То есть нужно понимать, что психически нужно так же беречь людей, как физически».

Виктория. «Все мы переживали за пациентов как за своих близких людей, потому что таковыми они становятся на время, когда вы все заперты. Были и неприятные истории. Когда поступает пациент — молодой мужчина, ты видишь, что за три дня у него никакой положительной динамики, у него высоченная температура, ему очень тяжело дышать, у него все показатели падают, и самое неприятное во всей этой ситуации, что ты не можешь ничего сделать.

Ты можешь только наблюдать, поддерживать, говорить, выполнять безукоризненно назначения врача, больше ты ничего не можешь сделать.

И от этого бессилия, если честно, у меня иногда случались такие… я прямо расстраивалась, потому что злилась на ситуацию, на саму себя, потому что я не могу ничего сделать. Пациент, к сожалению, через шесть дней после поступления умер, три дня он был в терапии и потом у пациента началась паника, просто человеческая паника. Мы разговариваем, мы знали, мы