Сладость на корочке пирога - Алан Брэдли

Но где его в действительности похоронили? Отправили ли его тело в Уинчестер, чтобы он покоился рядом с родителями? Или похоронили в Грейминстере? В этом я сомневалась. Вероятнее всего, я найду его могилу на церковном кладбище Святого Танкреда, в минуте ходьбы отсюда.

Я оставлю «Глэдис» позади ремонтного гаража — нет нужды привлекать лишнее внимание. Если я пригнусь и буду держаться ниже изгороди, окаймляющей бечевник,[59] я с легкостью проскользну отсюда на церковный двор незамеченной.

Когда я открыла дверь, залаяла собака. Миссис Фэйруэзер, председательница дамской алтарной гильдии, показалась в конце переулка со своим Корджи. Я прикрыла дверь до того, как она или ее собака смогли засечь меня. Я осторожно выглянула из окна и увидела, как собака обнюхивает ствол дуба, а миссис Фэйруэзер смотрит куда-то вбок, делая вид, что не знает, что происходит на другом конце поводка.

Проклятье! Мне придется ждать, пока собака сделает свое дело. Я окинула взглядом комнату.

По обе стороны двери располагались самодельные книжные шкафы, чьи грубо вытесанные, прогибающиеся полки выглядели так, словно их смастерил старательный, но неумелый плотник-любитель.

Справа поколения устаревших справочников — год за годом «Крокфордский церковный справочник», «Хейзеллский ежегодник», «Альманах Уиттакера», «Руководство Келли», «Флотский ежегодник Брэйси» — неуютно стиснутые, стояли бок о бок на некрашеных полках, их некогда роскошные переплеты красного, синего и черного цветов теперь выцвели до коричневого от времени и просачивающегося дневного света, и все они пахли мышами.

Полки слева были уставлены рядами одинаковых серых томов, на каждом было одно и то же название, вытисненное золотом на корешке изысканными готическими буквами: «Грейминстерец», — и я вспомнила, что это ежегодники из отцовской школы. У нас даже было несколько таких в Букшоу. Я сняла один с полки, не обратив внимания, что он датировался 1942 годом.

Я вернула его на место и провела указательным пальцем влево, по корешкам остальных книг: 1930… 1925…

Вот он! 1920 год! Мои руки дрожали, когда я снимала книгу и пролистывала ее с начала до конца. Ее страницы изобиловали статьями о крикете, гребле, легкой атлетике, гуманитарных науках, регби, фотографии и природоведении. Насколько я видела, здесь не было ни слова о кружке фокусников или обществе филателистов. Повсюду были разбросаны фотографии, на которых ряд за рядом стояли улыбающиеся мальчики, иногда строившие рожи в камеру.

На авантитуле был фотографический портрет, окаймленный черным. На нем джентльмен безукоризненного вида в конфедератке и мантии небрежно присел на край стола, держа в руке учебник по латыни и глядя на фотографа с едва заметной усмешкой. Под фотографией была подпись: «Гренвиль Твайнинг, 1848–1920».

Вот и все. Ни слова о событиях, сопутствовавших его смерти, никаких панегириков, никаких теплых воспоминаний о нем. Существовал ли заговор молчания?

За этим что-то скрывалось.

Я начала медленно переворачивать страницы, просматривая статьи и читая подписи к фотографиям, где они были. Потом мой глаз зацепился за фамилию де Люс. На фотографии были изображены три мальчика в рубашках и школьных шапочках, сидящих на лужайке рядом с плетеной корзиной на покрывале, уставленном чем-то вроде закусок для пикника: буханка хлеба, банка варенья, пирожные, яблоки и кувшины с имбирным пивом.

Подпись гласила: «Вспоминая Омара Хайяма — кондитерская Грейминстера заставляет нас гордиться. Слева направо: Хэвиленд де Люс, Гораций Бонепенни и Боб Стэнли изображают иллюстрацию из книги персидского поэта».

Не было никаких сомнений, что мальчик слева, сидящий на покрывале, скрестив ноги, — это мой отец; он выглядел счастливее, веселее и беззаботнее, чем я его видела в жизни. В центре долговязый, нескладный парень, делающий вид, что сейчас вонзится зубами в сэндвич, — это Гораций Бонепенни. Я бы узнала его даже без подписи. На фотографии его огненно-рыжие волосы получились призрачно-белой аурой вокруг головы.

Я не смогла подавить дрожь при мысли о том, как он выглядел в момент смерти.

Немного в стороне от товарищей третий мальчик, судя по неестественному повороту головы, видимо, очень старался показать свой лучший ракурс. Он был старше, чем двое других, и красив мрачной красотой, напоминавшей матовый лоск звезд немого кино.

Странно, но у меня возникло такое чувство, будто я уже видела это лицо.

Внезапно будто мне за шиворот бросили ящерицу. Конечно, я видела это лицо — и совсем недавно! Третий мальчик с фотографии был человеком, который лишь вчера представился мне Фрэнком Пембертоном; Фрэнк Пембертон, стоявший со мной в Причуде под дождем; Фрэнк Пембертон, который этим самым утром сказал мне, что уезжает осмотреть могилу в Незер-Итоне.

Один за другим факты встали на свои места, и я все увидела так четко, словно с моих глаз упала пелена.

Фрэнк Пембертон — это Боб Стэнли, а Боб Стэнли — тот самый «третий человек», так сказать. Это он убил Горация Бонепенни на огуречной грядке в Букшоу. Я готова была побиться об заклад собственной жизнью.

Когда все встало на свои места, мое сердце заколотилось, как будто было готово взорваться.

В Пембертоне с самого начала было что-то сомнительное. Что-то такое он сказал… но что?

Мы говорили о погоде; представились друг другу. Он признался, что знает, кто я, что он смотрел в «Кто есть кто?». Зачем ему надо было это делать, если знал отца большую часть жизни? Может быть, именно эта его ложь включила мои невидимые антенны?

У него был акцент, припомнила я. Легкий, но тем не менее…

Он рассказывал мне о своей книге: «Старинные усадьбы: прогулка сквозь века». Правдоподобно, полагаю.

Что еще он говорил? Ничего особенно важного, пустая болтовня двух товарищей по кораблекрушению на необитаемом острове. Что мы должны стать друзьями.

Маленький уголек, тлевший на задворках моего сознания, внезапно разгорелся ярким огнем!

«Уверен, со временем мы станем закадычными дружками!»

Его точные слова! Но где я их уже слышала?

Словно мячик на резинке, мои мысли прыгнули к одному зимнему дню. Хотя было еще рано, небо уже превратилось из кобальтового в черное.

Миссис Мюллет принесла тарелку печенья и задернула занавеси. Фели сидела на кушетке, разглядывая свое отражение в чайной ложке, а Даффи растянулась в старом отцовском кресле у камина. Она читала нам вслух из «Пенрода», книги, которую экспроприировала с полочки любимых детских книг, что хранились в гардеробной Харриет.

Пенрод Скофилд был моим ровесником, достаточно близким, чтобы вызвать мимолетный интерес. Мне Пенрод казался Гекльберри Финном, переброшенным во времени в Первую мировую войну и обитающим в каком-то американском городке на Среднем Западе. Хотя книга была полна конюшен, дорожек, высоких заборов и фургонов, которые в те дни передвигались с помощью лошадей, это все казалось мне таким же чужим, как если бы действие происходило на планете Плутон. Фели и я сидели зачарованные, когда Даффи читала «Скарамуша», «Остров сокровищ» и «Повесть о двух городах»,[60] но в Пенроде было что-то такое, что делало его мир таким же далеким от нас, как и ледниковый период. Фели, воспринимавшая книги как истинно музыкальная натура, сказала, что «Пенрод» написан в ключе «до».

Тем не менее, пока Даффи продиралась сквозь его страницы, мы пару раз смеялись над сопротивлением Пенрода родителям и авторитетам, а я задумалась, что такое было в этом беспокойном мальчишке, что пленило воображение, а может быть, и вызвало любовь, юной Харриет де Люс. Может быть, сейчас я начинаю догадываться.

Самой забавной сценой, насколько я припоминаю, была та, где Пенрода представляют его преподобию мистеру Кинослингу, который треплет его по макушке и говорит: «Уверен, мы станем закадычными дружками!» Это та разновидность снисходительности, с которой я живу всю жизнь, и возможно, я тогда смеялась слишком громко.

Суть тем не менее заключалась в том, что «Пенрод» был американской книгой, написанной американским писателем. Не похоже, чтобы она была так же известна в Англии, как за границей.

Мог Пембертон — или Боб Стэнли, поскольку я теперь знала его имя — наткнуться на эту книгу или эту фразу в Англии? Возможно, конечно, но маловероятно. И разве отец мне не рассказывал, что Боб Стэнли — тот самый Боб Стэнли, который был сообщником Горация Бонепенни, — уехал в Америку и занимался темными делишками с почтовыми марками?

Легкий акцент Пембертона был американским! Старый грейминстерский с прикосновением Нового Света.

Ну я и дура!

Еще один взгляд в окно сказал мне, что миссис Фэйруэзер ушла и Коровий переулок теперь пуст. Я оставила книгу на столе открытой, выскользнула за дверь и направилась мимо ремонтного гаража к реке.