Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы - Вилис Лацис

— Знаете, что это за место? Здесь осенью сорок перового года фашисты расстреливали наших. Прошлой осенью ветер сдул песок и открыл кости. Говорят, что и Бука был здесь расстрелян — один из первых. Точно никто не знает, но как бы там ни было, это место для нас свято.

Они сняли шапки и стояли с непокрытыми головами, молча думая об одном — о драгоценных великих жертвах, принесенных народом в борьбе за свою свободу.

— Безумец, кто думает, что ее можно у нас отнять.

Глава вторая

1

Зимним вечером Эрнест Чунда, выгрузив на станции воз березовых кругляков, сел на дровни и, не понукая, пустил лошадь — домой сама добежит. Особенно спешить было некуда: приедешь очень рано, сейчас же заставят натаскать воды в большой котел для варки месива, рубить дрова или чистить хлев. Старый Лиепинь уж умудрится найти что-нибудь: ему лишь бы зять ни минутки не сидел без дела. Да и старуха не лучше. Приторно-ласковый тон ничего еще не значит.

«Эрнестынь, ты не сбегаешь в погреб? Эрнест, милый, будь такой добренький, привяжи в саду веревки для белья… Ты рессорную тележку смазал? После обеда надо бы в лавку съездить… Эрнестынь, зятек…» Перворазрядные эксплуататоры, настоящее кулачье. И кого эксплуатируют — своего же человека, которому придется в конце концов тащить на себе все хозяйство. Загоняют, все соки выжмут, а ты потом заботься о них на старости лет. Такие долго живут…

Чунду обогнало несколько упряжек. Он сердито посмотрел им вслед: мчатся как угорелые, торопятся, пока лавку не закрыли. За водкой, за чем же еще. Ему вот хоть и не будь ее. Задумавшись, он стегнул кнутом по снегу, и лошадь (вот глупая скотина!), решив, что это относится к ней, перешла на рысь. Пришлось попридержать.

— Куда ты, дура! И так успеем — ты к кормушке с овсом, а я к жене. А в баню тебе, скотине, идти не надо.

Началось это еще с прошлого лета, когда Чунда потерпел неудачу со своими грандиозными планами. Прежний председатель волостного исполкома Закис вскоре после того, как его приняли в партию, был назначен парторгом, но Чунда тщетно пытался занять его место. Наверно, зять Закиса, Петер Спаре, который иногда бывал здесь, постарался расписать прошлое Чунды. Председателем исполкома утвердили новосела Цирцениса, а про Чунду в уезде и не вспомнили.

Надо сказать, в то время Лиепини и Элла крепко надеялись, что он станет хозяином волости. Две недели старики ворковали, как голуби, и дорогим зятьком называли, и не донимали черной работой. Потом все сразу изменилось. Старуха несколько дней не глядела даже в его сторону, старик стал покрикивать, словно барский приказчик на крепостного, а Элла прямо в глаза сказала:

— Из тебя, видно, уж ничего путного не выйдет.

Стать рядовым активистом Чунде не хотелось; это полезно новичкам, рассуждал он, которые ничего еще не смыслят в политической деятельности, для них это и начальная школа, и практика, и тренировка. А работник с богатым опытом только сойдет на нет, деквалифицируется на такой роли.

Зато осенью, когда начали организовывать окружные комиссии по выборам в Верховный Совет Латвийской ССР, пришлось ему раскаяться: поработал бы до этого несколько месяцев как активист, показал бы свои организаторские таланты, тогда бы его наверняка выбрали членом избирательной комиссии, а может быть и председателем. Ничего не было бы удивительного, если бы на предвыборном собрании какой-нибудь человек с головой назвал его фамилию: вот у нас есть подходящий кандидат в депутаты… И такой благоприятный случай упустить из-под носа. Чунда ругал и грыз сам себя и с досады не пошел ни на одно предвыборное собрание.

Когда объявили план лесозаготовок, он сразу сообразил, что выполнять норму придется ему одному: не таков Лиепинь, чтобы морозить в лесу свои старые кости. В прежнее время были на это батраки, при немцах — пленные, а теперь — зять. Ну, что же, зато у тебя красивая жена, зато тебя кормят и одевают, а если придет охота выпить — найдется для тебя и водка.

Поживей беги, мой коник,Нас с тобою дома ждут,—

затянул было Чунда, но на душе такая горечь была, словно едким дымом подавился. И замолчал. Только снег визжал под полозьями да каркали вороны. Полный красный месяц вышел из-за рощи и уставился ему в глаза.

Во дворе его встретил тесть. Первым делом спросил:

— Сколько раз за день обернулся?

— Как всегда — три, — отрывисто ответил зять, распрягая лошадь. — Пять плотных кубометров. Если так каждый день, через неделю норма будет вывезена.

— Смотри ты мне лошадь не запори, — ворчливо сказал Лиепинь, — куда спешишь? Лучше лишнюю неделю поездить. Дорога еще до конца февраля продержится.

Обошел кругом лошадь, пощупал спину под седелкой: не натерта ли. Не помог даже упряжь отнести в сарай.

— Баню истопили? — опросил Чунда.

— Когда еще. Давно все попарились. Воды тебе оставили.

Чунда отвел лошадь в стойло, наскоро вытер ей запотевшие бока и пошел в дом. Элла с матерью, порозовевшие и разомлевшие после бани, повязав мокрые головы платочками, суетились в кухне.

— Ты ужинать с нами будешь или сначала в баню сходишь? — спросила Элла, равнодушно глядя на мужа.

— Сначала попариться надо, а то спина зудит. Как бы не завелись… — попробовал он пошутить.

— Тогда пойду соберу белье.

Элла вялыми мягкими шагами вышла из кухни. Чунда зачерпнул ковшом воду и стал жадно пить.

— Сходи, сынок, на колодец, парочку ведер принеси, — сказала Лиепиниене. — За ночь немного согреется, скорее вскипит.

Чунда взял порожние ведра и вышел во двор. Полный яркий месяц уже на добрую пядь поднялся над вершинами деревьев и стал из красного желтым. Вокруг колодца наросла толстая неровная ледяная корка. Обледеневший сруб еле возвышался над землей.

«Всю неделю не скалывали, меня ждали. Пока не свалится кто-нибудь, холодной воды наглотается. — Он поскользнулся, наливая ведра, и еще больше обозлился. — Командиры… Распорядитель на распорядителе… Был бы я в партии…»

Что бы он тогда сделал, Чунда не придумал. Ставя в кухне на скамейку полные ведра, плеснул немного на пол. Лиепиниене метнула в его сторону разъяренный взгляд, хотела что-то сказать, но вовремя сдержалась: потемневшее лицо зятя не обещало ничего хорошего.

Чунда взял белье, бритву и пошел в баню. Долго парился, ложа на полке, и до тех пор поддавал пару, что камни перестали шипеть. Неторопливо соскреб отросшую за неделю щетину, провел рукой по подбородку и еще раз прошелся бритвой, пока он не стал гладким, как точильный брусок. Потом опять влез на полок и долго наслаждался ощущением полного отдыха.

Снаружи раздались шаги. Кто-то вошел в предбанник.

— Эрнест, ты еще моешься? — услыхал Чунда голос жены.

— А что же еще тут делать? — отозвался ом. — Неужели я не имею права попариться с мороза?

— Ну что ты говоришь, — ответила из-за двери Элла. — Мы думали, с тобой что стряслось…

Она ушла. Ее беспокойство польстило Чунде. «Ишь, испугалась… не стряслось ли… Не все, значит, равно, польза от меня все-таки есть…»

Он засмеялся, вытянулся во весь рост, с удовольствием вдыхая теплый, пахнувший прелым березовым листом воздух.

Поужинав в одиночестве, Чунда пошел в спальню почитать газету. Элла сидела перед зеркалом и накручивала волосы на папильотки. Расма, не находя себе места, подбегала то к одному, то к другому, пока Чунда не посадил ее на колени.

— Ну, что скажешь? Что ты сегодня делала?

— Дядя Эрнест, покажи мне лисичку и волка.

— А, вон тебе чего? Ну хорошо, давай вместе посмотрим, как волк рыбу ловил. — Он отыскал книжку с картинками и стал ее перелистывать.

— У волка хвост примерз к проруби! — радостно крикнула девочка и оглянулась на Чунду: понял, какая она умница, вспомнила, о чем они вместе читали. Чунда погладил ее по головке и сделал серьезное лицо.

— Примерз. Так примерз, что нельзя было оторвать. Так ему и надо, серому. Ну, а потом такую трепку ему задали, что шерсть во все стороны летела.

— Как пух из подушки, когда мама бьет! — радовалась Расма.

— Как пух из подушки. Только подушке не больно, когда ее взбивают, а у волка все кости болели.

— Дядя Эрнест, а тебе больно, когда тебя бьют?

— Конечно, больно. Только я никому не позволяю себя бить.

— И маме не позволишь?

Чунда покосился на Эллу, но та была увлечена своим занятием и не следила за их болтовней.

— И маме, — ответил он тихо. — Никому не позволю.

— И бабушке? — допытывалась Расма, — и дедушке, и дяде Закису?

— Я сказал — никому не позволю.

Расма потрогала Чунде лицо, подергала за уши, потом ухватила кончик носа и зажала ноздри. Когда он заговорил, девочка рассмеялась до слез — такой у него был смешной голос.