История Французской революции с 1789 по 1814 гг. - Франсуа Минье

Департаменты выразили сочувствие событиям десятого августа. Армия, всегда переживающая немного позже влияние революции, была еще конституционно-роялистской, но так как войска зависели от партий, то они должны были легко покориться господствующему направлению. Младшие генералы: Дюмурье, Кюстин, Бирон, Келлерман, Лабурдонне — были склонны одобрить последние перемены. Они не приняли еще ничьей стороны, но надеялись, что революция подвинет их по службе. Не то было с двумя главнокомандующими: Люкнер колебался между восстанием 10 августа, которое он назвал маленьким парижским приключением, и своим другом Лафайетом. Этот последний, глава конституционной партии, верный до конца своей присяге, хотел защищать низверженный трон и несуществующую конституцию. Под его начальством было около тридцати тысяч человек, преданных лично ему и его делу. Главная его квартира находилась близ Седана Выработав план сопротивления в пользу конституции, он сошелся с муниципалитетом этого города и управлением Арденского департамента, чтобы основать гражданский центр, к которому могли присоединиться и другие департаменты. Трое комиссаров, Керсан, Антонель и Перальди, присланные Законодательным собранием в его армию, были арестованы и посажены в Седанскую тюрьму. Поводом к этой мере было следующее соображение: „Национальное собрание было насиловано в своих поступках, и члены его, согласившиеся принять подобное поручение, могут быть только вождями или орудиями партии, насильственно поработившей Собрание и короля“. Войско и гражданские власти затем возобновили присягу конституции, и Лафайет старался расширить круг восстания в армии против восстания народного.

Может быть, в это время генерал больше заботился о прошлом, о законе, о всеобщей присяге и меньше всего о том чрезвычайном положении, в котором находилась Франция. Он видел только, что наиболее дорогие надежды друзей свободы разрушены, он видел, что власть захвачена демагогами и якобинцами. Но он не замечал печальной неизбежности положения, которое вело к торжеству этих последних пришельцев к революции. Буржуазия, достаточно сильная, чтобы уничтожить старый порядок и возвыситься над привилегированными классами, почила после этой победы и оказалась поэтому неспособной отразить эмиграцию и целую Европу. Для этого создалось новое движение, образовались новые убеждения, появился многочисленный класс людей пылких, еще не утомленных и воодушевленных десятым августа так, как буржуазия в свое время была одушевлена 14 июля. Лафайет не мог сойтись с этой новой партией; он сражался с ней во время Учредительного собрания, на Марсовом поле, до и после двадцатого июля. Он не мог ни продолжать играть свою прежнюю роль, ни защищать существование справедливой, но осужденной событиями партии, не подвергая опасности судьбу своей страны и результаты той революции, которой он был искренно предан. Его продолжительное сопротивление возбудило бы гражданскую войну между армией и народом в то самое время, когда он сам не был уверен, что соединение всех усилий окажется достаточным для ведения войны с иностранцами.

Наступило 19 августа; неприятельская армия, выступив из Кобленца 30 июля, поднималась вверх по Мозелю и подвигалась к границам Франции. Войска ввиду общей опасности были расположены подчиниться Собранию; Люкнер, вначале одобрявший Лафайета, теперь с клятвами и слезами отрекался от него перед муниципалитетом Меца, и Лафайет сам почувствовал, что приходится уступить более сильной, чем он, судьбе. Он покинул свою армию, приняв на себя ответственность всего этого восстания. Его сопровождали Бюро-де-Пюзи, Латур-Мобур, Александр Ламет и несколько офицеров его Генерального штаба. Он направился через неприятельские посты в Голландию, чтобы уехать оттуда в Соединенные Штаты, его вторую родину. Но его узнали и арестовали вместе с его спутниками. Вопреки всяким человеческим правам, с ним обошлись как с военнопленным и засадили сперва в Магдебургскую тюрьму, а потом австрийцы увезли его в Ольмюц. Английский парламент ходатайствовал в его пользу, но только Бонапарт, после Кампоформийского договора, освободил его из тюрьмы. В продолжение 4-летнего крайне суровою заключения Лафайет, подвергаясь всем лишениям, не зная о судьбе свободы и своей родины, не имея впереди ничего, кроме безнадежного положения, выказывал героическое мужество. Ему предлагали освобождение из тюрьмы ценой некоторых уступок, но он решил — лучше быть заживо погребенным в своей тюрьме, чем поступиться чем бы то ни было из того святого дела, которому он служил.

В наше время редко встречаются люди, жизнь которых была бы так же чиста, как жизнь Лафайета, мало характеров таких прекрасных, популярностей более продолжительных и более заслуженных. Лафайет защищал свободу в Америке рядом с Вашингтоном и хотел утвердить таким же путем ее и во Франции, но такая прекрасная роль во время нашей революции была невозможна. Когда народ добивается свободы без внутренних раздоров и когда у него нет других врагов, кроме иностранцев, он может найти освободителя; тут к его услугам являются такие люди, как принц Оранский — в Нидерландах, Вашингтон — в Америке; но когда свободы домогаются, несмотря на внутренние раздоры и внешних врагов, среди партий и сражений, — тут возможно появление только Кромвеля и Бонапарта; они делаются диктаторами революции среди сражений или во время бессилия партий. Лафайет, деятель первой эпохи революции, восторженно говорил о ее результатах. Он стал генералом среднего сословия и был таковым как во главе Национальной гвардии во время Учредительного собрания, так и во главе действующей армии во время Собрания законодательного. Своему возвышению он был обязан среднему сословию и пал вместе с ним. Можно о нем сказать, что если он и делал в своем положении кое-какие ошибки, все-таки целью его всегда была свобода, а руководителем закон. Тот образ действия, которому он посвятил себя еще в молодости, с целью освободить два мира, его доблестное поведение, его неизменная твердость заставят потомство отдать ему должную честь; в потомстве человек не может сохранить о себе двух мнений, как это бывает во время борьбы партий, но приобретает свою настоящую репутацию.

Творцы 10 августа все более и более расходились между собой, так как не соглашались относительно результатов, какие должна была иметь эта революция. Отважная и жестокая партия, овладевшая городским управлением, хотела при его помощи господствовать в Париже, при помощи Парижа — над Национальным собранием и при помощи последнего — над всей Францией. Добившись заключения Людовика XVI в Тампль, она приказала разбить все статуи короля, уничтожила все эмблемы монархии. Управление департамента имело в своих руках наблюдательную власть над муниципалитетом; муниципалитет ее уничтожил, чтобы сделаться совершенно независимым. Закон требовал, чтобы активный гражданин удовлетворял известным условиям; партия, находившаяся у власти, декретировала уничтожение этого закона для того, чтобы ввести чернь в управление государством. Она требовала в то же время учреждения чрезвычайного трибунала для суда над заговорщиками 10 августа. Собрание выказывало себя недостаточно послушным и старалось посредством прокламаций призвать народ к более умеренным и справедливым чувствам; оно получало поэтому из ратуши угрожающие послания. „Как гражданин, — говорил один из членов Парижской коммуны, — как ставленник народа, объявляю вам, что сегодня в полночь ударят в набат и забьют сбор. Народу надоело ожидать, пока отомстят за него, бойтесь, как бы он сам не занялся правосудием“. — „Если через три или четыре часа, — говорит другой, — не будет назначен председатель суда, если он не начнет функционировать, произойдут громадные несчастья в Париже!“ Чтобы избежать новых бедствий, Собрание было вынуждено назначить чрезвычайный уголовный суд. Этот трибунал осудил нескольких людей, но он показался Парижской коммуне слишком медленным в отправлении дел; она питала самые ужасные замыслы. Во главе его стояли Марат, Панис, Сержан, Дюплен, Ланфан, Лефорт, Журдей, Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенн, Тальен и другие. Но главным вождем этой партии был Дантон, более чем кто другой способствовавший 10 августа. В продолжение всей этой ночи он бегал из секций в казармы марсельцев и бретонцев, а из них в парижские предместья. В качестве члена революционной Парижской коммуны он руководил всеми ее действиями и был выбран затем министром юстиции.

Дантон был исполином среди революционеров. Никакое средство не казалось ему предосудительным, лишь бы оно было для него полезным, и, по его мнению, смелость была гарантией успеха. Дантона называли Мирабо черни, и он действительно походил на этого трибуна высших классов: такие же резкие черты лица, сильный голос, порывистые манеры, смелое красноречие, повелительный вид. Пороки их были также одинаковы, но у Мирабо и они были пороками патриция, у Дантона — демократа; все, что было смелого в замыслах Мирабо, увлекало и Дантона, но в другом виде, так как он был в революции представителем другого класса и другого времени. Горячий, обремененный долгами и нуждой, распутный, отдававшийся по очереди то своим страстям, то своей партии, он был значителен в своей политике, когда стремился добиться своей цели, и делался беспечным, достигнув ее… Этот всемогущий демагог являлся как бы смешением пороков и добродетелей. Продавшись двору, он сохранил гордую смелость своих республиканских чувств даже в низости своей продажности. Он являлся истребителем людей, не будучи жестоким; он был неумолим относительно масс и человечен и великодушен к отдельным личностям{1}. В его собственных глазах революция являлась игрой, где победитель, если встречалась надобность, принимал на ставку даже жизнь побежденного. Спасение его партии стояло для него выше закона, даже выше человечности, — этим и объясняются его преступления, когда он счел республику утвердившейся.