Блокадные новеллы - Олег Шестинский

Мы шли по глубокому снегу, а рядом — направо и налево — петляли лосиные тропы, путая нас. Ветер не проникал в густое сплетение веток, они не шевелились, и снег на них лежал тяжелыми крепкими валами.

Иван Андреевич встретил нас радушно, но выглядел грустным.

— Что с вами? — спросил я.

— Расчувствовался старик, — отозвалась старуха, — как деревня стояла, у нас свой торфомотор хотели наладить — лампочки бы горели. А после все разъехались и засохло дело…

— Трансформатор, — поправил Иван Андреевич, — да не в том беда.

Мы выпили с мороза по рюмке, но Иван Андреевич не развеселился, все раздумывал какую-то неотвязную думу.

— Немо у меня, — сказал.

— Что? — не поняли мы.

— Ну, да, значит, полотошиться не с кем, — теперь уже пояснила старуха.

А дальше снова шло, как всегда было заведено с гостями, — и диплом доставался, и военную историю рассказывал.

Но когда уходили мы, он проводил нас до ворот и, расставаясь, словно теряя что-то, снова сказал с тоской:

— Немо у меня, ребята…

И видно стало — все неотвратимее на его седьмом десятке входила в него мысль, что нужно к людям ему. А там, в придорожной деревне, куда его зовут, будут и почтенье, и нелюбовь, и старая дружба, и равнодушие, и злоба, и надежда — все, как было когда-то и без чего человеку нельзя жить.

Дядя Пеша, его жизнь и смерть

Все звали его дядя Пеша. Жил он на берегу Ояти, там, где вырывались из земли целые глыбы красноватой глины. Из этой глины испокон веков делали горшки и отправляли по воде в разные города, большие и малые.

Дядя Пеша большим знатоком горшечного дела был. Возьмет в руки пузатую посудину, ноготком щелкнет, подумает и скажет: «Сто лет жить», — а по иной пальцем проведет, головой покачает: «Никудышник».

Дни свои проводил он в мастерской. Придумывал новые формы. И если собрать горшки, которые он за жизнь сотворил, то, наверное, в них всю Оять уместить можно.

И хотя знаменитым мастером слыл дядя Пеша, но, подвыпив в праздник, жаловался, что не тот талант он в себе развивает, и не горшками, а совсем другим надо ему заниматься.

— А чем же, дядя Пеша? — спрашивали его.

Он трезвел и говорил строго:

— А хоть письмоносцем стать…

Все хохотали, а дядя Пеша не улыбался, словно за этими словами видел то, что никому не было дано увидеть.

Горшки дяди Пеши выставляли в краеведческом музее, и даже заметку в местной газете напечатали, но сбывать их приходилось все трудней — много другой дешевой посуды поразвелось.

И наступил день, когда районные власти порешили прекратить горшечное производство, «поскольку оно не находит реализации», как указывалось в бумаге.

Дядя Пеша заупрямился, еще по привычке некоторое время работал, но за горшками никто не приезжал, и Они выстраивались возле дома на солнце, как сироты, толстые и тонкие, приземистые и длинношеие.

Понял дядя Пеша, что на ветер дела пошль, сказал жене: «Пора кончать, мать». Жена не огорчилась, потому что свое хозяйство было доброе, сыновья повырастали и помогали. «Не грех и отдохнуть под старость тебе — ведь и шестьдесят подобралось…»

Начал дядя Пеша ловить рыбу, собирать ягоду…

Жизнь текла спокойно, пока летом как-то не вошел дядя Пеша домой и не сказал жене просто: «Павел-то в город к детям уехал, так я вместо него письмоносцем уговорился быть…»

Вот тут уж жена ему спуску не дала. «Обалдел, — кричала она, — собачонкой по деревням бегать!.. Седины позорить, народ смешить! Да дороже твоя обувка стоить будет…»

— Обувку дадут, — успел вставить дядя Пеша. Дядя Пеша на попятный не шел.

…Так стал дядя Пеша письмоносцем.

Путь ему был двенадцать километров, и когда он впервые отправился, то вся деревня к окнам прильнула.

Новая работа нравилась дяде Пеше. Двенадцать километров — привычная дорога, каждый день чем-то неизвестным открывалась она ему. Зимой — свежие лосиные тропы останавливали его взгляд, мохнатые, выросшие за ночь сугробы, а весной… А весной дядя Пеша медленно шел по пригретой солнцем дороге, всматриваясь, как желтеет и буреет она, как темной и блестящей в полдень водой наполняются мягкие колеи. В сосновых борах пробуждались муравейники, разноцветные бабочки уже порхали над снежными полянами. На южных косогорах снег почти сошел, дымился коричневый склон, и островки снега своими причудливыми очертаниями напоминали то скачущего зайца, а то какого- то неведомого зверя. На высоком холме бил родник, и когда дядя Пеша добирался до него, он зачерпывал горстями воду из деревянного корыта, в которое бежала струя, пил и, умывая лицо, чувствовал губами свой соленый пот. Когда он склонялся над родником, ему казалось, что уже наступило лето — солнце пекло затылок, а перед глазами торчали из светло-зеленого мха свежие травинки с красными головками, и над ними кружилась мошкара.

Дядя Пеша уставал от ароматного хвойного воздуха и обычно отдыхал в первой избе, куда он приходил с письмом.

Ребятишки его встречали еще за околицей — никто не умел делать из осины такие звонкие свистки, как дядя Пеша. Он брал ровную ветку, срезал, надрезал — и вот уже заливается трелью немудреная игрушка. В деревне слышали и знали: дядя Пеша идет.

Он знал всех жителей, которым разносил письма, и поэтому у него был свой порядок: сначала он шел к тем, кому надеялся принести добрые вести. В Подборье заглядывал к Тосе и вручал письмо с воинским штемпелем — от жениха; а в Ефремове к Марии Николаевне: село ее чадо за пьяную драку, и теперь живет мать от письма до письма.

Дядя Пеша не отказывался, когда его просили к столу, он хоть и недолго, но любил и умел побеседовать степенно.

Домой возвращался поздно и пересказывал жене все, что слышал в течение дня, и они оба раздумывали над чужими надеждами и огорчениями.

Однажды дядя Пеша не принес жене своей зарплаты, «Обронил», — сказал. Жена поверила, потому что вином от дяди Пеши не пахло и вид у него был удрученный.

А деньги он вовсе не потерял.

Бросил Васька-шофер свою жену с ребенком и умчался в город, куролеся и пьяно шумя. Молодая плакала, ждала его каждый день обратно, учила малыша произносить «папа» и верила всем своим изболевшимся сердцем, что вернется он. Она томительно смотрела на дядю Пешу, когда он подходил к ее дому.

И тогда дядя Пеша решил принести ей деньги, словно это перевод от Васьки. Он чувствовал, что в самые тяжелые свои дни чем-то должна она быть ободрена. И она действительно обрадовалась, как девочка: «Дядя Пеша, подожди, я вина принесу!» Старик улыбнулся: «Не надо. Времени нет».

А потом, через месяц, она сама пришла к нему в деревню, сказала: «Ошибка, дядя Пеша. Васька мне денег не слал…» — «А что, приехал?» — «Куда ж ему от нас?» — счастливо воскликнула она. «Ну, ошибка так ошибка — возвращай деньги», — согласился дядя Пеша.

Я повстречал его впервые на лесной дороге. Мы поздоровались, как водится по сельскому обычаю, разминулись, а потом уж он, отойдя шагов на двадцать, обернулся и окликнул меня: «Не агитатор ли будете?» Мы снова подошли друг к другу, и я сказал, что не агитатор.

— А то пожаловаться хочу начальству — газеты опаздывают.

Мы постояли несколько минут, и мне как-то особенно запомнился его облик — худощавый, моложавое лицо и зеленые ясные глаза. «Ну, до счастливой встречи», — махнул он и заспешил дальше.

…Он умер неожиданно. Провалился у берега в полынью, простудился и сгорел за несколько дней.

В день его похорон полным-полно народа в избе и во дворе стояло. Некоторых — из дальних деревень—его жена и не знала, но они стояли скорбно перед небольшим свежевыструганным гробом, преклонив головы.

Я стоял печальный вместе со всеми, но невольно сквозь скорбные размышления пробивалась мысль: вот он, дядя Пеша, кусочек своей жизни прожил с удивительно обостренным чувством человечности, и как благородно-понимающе пришли к нему мужчины и женщины проститься… А если бы люди смогли всю свою жизнь так жить?.. И мои мысли путались, и я верил, и не верил, и снова верил, что когда-нибудь так и будет.

Лешка едет домой

Лешка Антонов провел всю свою малую пятнадцатилетнюю жизнь в Подборье, в ста километрах от районного города.

Деревню окружали лесистые холмы; сосна, как высокая изгородь, шла по вершинам холмов.

Лешка с весны по осень исполнял крестьянские работы, а с осени по весну учился в школе. Семья велика была, да еще отец, по местному прозвищу Васька-лисапед, выпивки не чурался. Мать из всех сил тянулась, чтобы дом исправно вести, и в свои пятьдесят с небольшим выглядела высохшей, заморенной и покорной.

Лешке редко удавалось выезжать далеко из деревни, всего три раза побывал он в Лодейном Поле, и город произвел на него большое впечатление.