Клич - Зорин Эдуард Павлович

"Как прикажете понимать?" — удивился Милютин.

"Вернее, условие одно, — пояснил Горчаков (кажется, он снова обрел свое обычное спокойствие). — Условие одно, и более никаких условий: либо перемирие на один, от силы два месяца и созыв конференции, либо…"

"Либо?" — подался к нему, приподнявшись с кресла, Милютин.

"Либо дальнейшие события, — улыбнулся Александр Михайлович, — будут развиваться уже по вашему ведомству".

"Значит, война?" — упавшим голосом переспросил царь.

"Может быть, кому-то известен другой выход?" — Горчаков обвел взглядом присутствующих и задержался на лице Милютина. Военный министр молчал.

"Так что же нам ответить сербам?" — спросил граф Адлер-берг.

"Думаю, им следует передать ультиматум Александра Михайловича", — съязвил Милютин.

Горчаков не принял его вызова. Конечно, и он мог ответить Дмитрию Алексеевичу не менее хлесткой остротой, но обычная перепалка была сейчас неуместна.

Все смотрели на него с ожиданием. В напряженной тишине слышалось лишь равномерное постукивание часов.

"Полагаю, — сказал наконец Горчаков, — что нам следует быть готовыми к любым неожиданностям. Я не могу решительно гарантировать успешного завершения переговоров, но наше требование неизменно".

"Что я слышу! — воскликнул Милютин. — Доблестные дипломаты, кажется, намерены ретироваться?"

"В определенных условиях, уважаемый Дмитрий Алексеевич, — спокойно возразил Горчаков, — война является всего лишь продолжением дипломатии в иных обстоятельствах и иными средствами".

На этом короткое совещание закончилось. Решено было собраться через три дня, и в более широком составе: кроме Горчакова, Милютина, Игнатьева и Адлерберга предполагалось пригласить также цесаревича Александра и министра финансов Михаила Христофоровича Рейтерна.

"Посмотрим, что предложит нам наш главный казначей", — сказал царь с невеселой улыбкой, которая выдавала его глубокую озабоченность…

"Скорее всего, ничего утешительного Рейтерн предложить не сможет", — размышлял Александр Михайлович, прогуливаясь с Жомини по набережной и любезно раскланиваясь с встречавшимися на их пути знакомыми.

Князю иногда казалось, что все смотрят на него с каким-то особенным любопытством, что могло быть и игрой его воображения, и тем весьма прискорбным обстоятельством, что с некоторых пор содержание многих секретных совещаний сделалось предметом самого широкого обсуждения. Даже дамы, собираясь на вечерний чай, смело вступали в разговор и высказывали мнения, которые никак не могли быть следствием их собственных размышлений. Сплетни плодились с быстротою инфекции, досужие вымыслы выдавались за правду, и без того сумбурная жизнь двора становилась вследствие этого еще более сумбурной.

Вспомнить хотя бы порочащее Горчакова письмо, о котором было столько разговоров. Пусть нашелся какой-то негодяй, решивший инкогнито поднасолить Государственному канцлеру (за долгую и беспокойную жизнь Горчаков получал немало таких писем), но что за охота была Дмитрию Алексеевичу передавать его содержание государю? Александр II обеспокоился, поделился своим возмущением с Адлербергом, тот еще с кем-то, и вот уж почти совсем незнакомые люди встречают Горчакова на улице и выражают свое соболезнование. Кому это было нужно?

Правда, Жомини высказал предположение, что все это, скорее всего, происки самого Милютина, но Александр Михайлович тут же и весьма категорично оборвал его, заметив, что впредь просил бы имя министра военных дел не поминать всуе — по его мнению, Дмитрий Алексеевич весьма воспитанный человек, к тому же открытая душа и умница; свое неудовольствие он высказывает прямо, тем более что для этого у него всегда есть подходящая возможность.

Больше к подобным разговорам Жомини не возвращался.

На каменистом молу у самого прибоя Горчаков сел на специально сделанную для него скамеечку, прислонил рядом с собою массивную трость и погрузился в продолжительное молчание.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Со стороны можно было подумать, что Государственный канцлер озабочен серьезными мыслями, связанными с предстоящим совещанием. Но голова Горчакова была занята вещами, далекими и от политики, и вообще от каких-либо важных дел; всякий раз, отдыхая на этом молу, он мысленно как бы общался с людьми, многие из которых уже отошли в небытие, но прочно, прочнее, чем это небо и это море под ним, связывали его с землей, с простыми радостями и горестями, составлявшими добрую половину его долгой (удивительно долгой!) и насыщенной жизни.

Море шевелилось у ног Александра Михайловича, с шорохом слизывало в глубину разноцветные камушки, а ему представлялось, что равномерный плеск набегающих друг на друга волн отсчитывает уходящие в бесконечность годы.

Как, наверное, и у всякого пожившего человека, мысли о том загадочном и таинственном пределе, который именуется смертью, все еще занимали престарелого князя, но уже не приводили его в оцепенение, как это бывало прежде, и не вызывали отчаяния или бесполезной надежды на потустороннее вознаграждение за неоцененный при жизни труд — Горчаков не торговался с Богом и не проклинал своих современников, ибо знал себе цену и твердо верил в признание потомков.

Как бы там ни было, а российский корабль не без его участия вот уже полвека плыл по капризным волнам истории, благополучно преодолевая на своем пути и открытые штормы, и тайные рифы.

37

"В последние два дня все ожидали чего-нибудь положительного из Вены, Лондона и Берлина; получались телеграммы, сходились мы по обыкновению на совещание у государя, но дело все еще нисколько не выяснилось. Вчера, перед обедней, государь принял ген. Обручева, который представил в сжатом очерке соображения о плане кампании в Европейскую Турцию.

Вчера же была приглашена к обедне и завтраку моя жена с дочерьми. Она приехала с двумя младшими и провела в Ливадии большую часть дня", — как всегда, с завидной пунктуальностью напишет в тот вечер в своем дневнике Дмитрий Алексеевич Милютин.

Но эта кажущаяся объективность и спокойствие были обманчивы, как был обманчив и весь беспристрастный тон последующих записей.

На самом деле совещание в кабинете царя проходило на сей раз, как никогда, бурно и, несмотря на сдержанность высказываний присутствующих, носило нетерпеливый и нервозный характер.

Началось с того, что едва только все расселись по своим обычным местам, как Александр II обратился с упреками к министру финансов Михаилу Христофоровичу Рейтерну, представившему ему накануне подробную записку, в которой по неосторожности высказал свое мнение о нецелесообразности открытия боевых действий.

— Я просил вас представить подробный отчет по вашему ведомству вовсе не для того, чтобы узнать ваше мнение о том, следует ли нам начинать войну или нет, — сказал он с раздражением.

Растерявшийся от столь резкого вступления Михаил Христофорович попытался что-то сказать в свое оправдание, но царь перебил его:

— При внимательном чтении вашей записки можно заключить, что проведенные нами реформы не столько улучшили, сколько испортили положение России. Вы утверждаете, что в случае войны последствия ее будут гораздо тяжелее, чем были бы двадцать лет назад.

— Состояние наших финансов действительно оставляет желать лучшего, — выждав паузу, наконец-то вставил Рейтерн и поглядел на окружающих, словно ища у них поддержки. Но никто не поддержал его даже взглядом.

— Ваша задача заключается в том, чтобы изыскать средства к покрытию тех издержек, которые вызовет война, — сказал Александр и возвратил ему записку. — Будьте любезны, Михаил Христофорович, пересмотреть свои расчеты именно с этой точки зрения, — добавил он уже более мягко.

Рейтерн вытащил из кармана платок и нервно промокнул внезапно вспотевший лоб. Милютин отметил это не без некоторого удовлетворения: он уже неоднократно обращался к царю с жалобами на министра финансов, которые прежде оставались без всяких последствий. Экономить на перевооружении армии всегда представлялось ему по меньшей мере безрассудным.