Без иллюзий - Андрей Мартьянов

Преследуя отступающие русские войска, мы вышли у Новомосковска к железнодорожной ветке Харьков — Запорожье, разделились на две части и двинулись на юго-восток вдоль путей.

Нашей половиной командовал Краевски. Его головной танк все время терялся в тумане. Визуальный контакт оставался минимальным. К счастью, радиостанции работали без перебоев.

Внезапно впереди мы услышали выстрел.

Я приказал догнать танк Краевски, и тут увидел, что из тумана выходят три русских пятидесятидвухтонных танка.

Бой завязался мгновенно, яростный и беспорядочный. Мы просто стреляли друг в друга.

Похоже было, что русских не меньше, чем нас, удивила эта встреча. Я подбил первого монстра прежде, чем тот сообразил развернуться или открыть огонь. Не спрашивайте меня, как я это сделал. Затем они опомнились и обрушились на танк обер-лейтенанта Мюллера, который находился на небольшом холме и был лучше виден. Краевски уничтожил второй русский танк. Третий на большой скорости помчался прочь от нас и почти сразу исчез в тумане.

«Не преследовать! — прозвучало в рации. — Продолжаем движение».

Мюллер был ранен, и нам пришлось ненадолго задержаться, пока его осматривали и оказывали ему помощь.

Раненый, он продолжал командовать танком. Но, к счастью, больше мы сопротивления не встречали.

Нам пришлось возвращаться и проделать довольно большой крюк, когда путь нам преградили противотанковые заграждения. Из этого мы сделали вывод, что приближаемся к какому-то важному объекту. Теперь мы еще больше хотели пройти именно в том направлении.

С другой стороны насыпи двигались танки Штрахвитца. Мы их не видели, но знали, что они там. Расстояние между нами было приблизительно в один километр. Наконец впереди показался транспортный узел Андреевка.

Здесь была организована оборона русских, и нам пришлось разнести в клочья вокзал — очередное красное строение царских времен, а затем пройти танками по всему небольшому городку, выгоняя оттуда солдат в грязно-серых гимнастерках. Русские десятками сдавались в плен. Мы передали их стрелкам. Мюллеру помогли выбраться из танка и пересадили в штабную машину: командующий Вальтер фон Рейхенау лично прибыл на место боев.

* * *

Это было вполне в его духе. Старый перец ненавидел руководить боем на расстоянии. Ему требовалось видеть все своими глазами. Кроме того, как мне кажется, ему просто нравилось быть на виду и подвергать себя опасности. В мирное время он довольствовался охотой и спортивными состязаниями, но ничто не могло заменить нашему полководцу самое упоительное из занятий мужчины — войну. Думаю, он горько сожалел о том, что родился так поздно. Если бы только была у него возможность гарцевать на белой лошади под вражескими ядрами! Но, увы, эпоха Наполеона миновала.

Вот он, Вальтер фон Рейхенау, собственной персоной, и его сын бледнеет в танке от волнения. Что ж, отец вполне может им гордиться. Им и всем Втором полком — точнее, тем, что от полка осталось. Мюллер обвис в машине, весь белый, с синими губами. Большая потеря крови, во взоре догорают остатки мужества. Нельзя же, в самом деле, грохнуться в обморок прямо при командующем.

Сверкание пенсне, стремительные движения, взмахи коротких сильных рук. Вальтер фон Рейхенау говорит громко, отчетливо.

— Превосходно! Я очень доволен! — срывается с сухих губ, прокуренные усы встопорщены, как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. — Мы направляемся к Донцу, далее — через Елантчиковское… — он сам смеется над диким названием, — к Сталино и… впереди Харьков!

Затем Вальтер фон Рейхенау коротко обнимает сына, пожимает руки его боевым товарищам и вместе со Штрахвитцем реорганизует остатки нашего полка. Все «тройки» собираются под командой обер-лейтенанта Кукейна (которого за героизм непременно следует представить к награде), «четверки» остаются за обер-лейтенантом Краевски, «двойками» командует лейтенант Штейн. Граф Штрахвитц по-прежнему командует всем подразделением в целом.

— Все приказы в пакете, я убываю!

Рейхенау в сопровождении нескольких адъютантов величественно усаживается в автомобиль. На заднем сиденье корчится бедняга Мюллер. Рейхенау оборачивается к нему:

— Вы доказали свою храбрость, обер-лейтенант. Теперь спокойно можете терять сознание. Погодите, я дам вам платок, так будет удобнее.

Вздымается пыль, машины отбывают.

Нам предстоит двигаться к этой Елантчиковской. Язык сломаешь!

* * *

16 октября мы снова в пути. Здесь русские решили потрепать нас. Они упорно не желали отступать, хотя заранее было понятно, что дело их проиграно.

Я могу понять воинов, старающихся спасти свою честь. Черт возьми, я могу понять даже французов!.. Были же там эти курсанты, породистые мальчики верхом на породистых лошадках, которых бросили, продали и предали господа в пиджачках. Тем не менее мальчики решили держаться во что бы то ни стало. Они не могли спасти Францию, но решили спасти свою честь. За три дня мы истребили их почти до последнего человека. По духу они были ближе нам, чем их правители, которые так подло спасали свою шкуру.

Так вот, французские аристократы на лошадках и мотоциклах, с винтовками и пулеметами против лавины германских танков, — это в какой-то мере мне близко и, можно сказать, понятно. Эти люди, как уже было сказано, спасали свою честь — и не имело значения, какой ценой.

Но у русских все обстояло совершенно иначе. Кажется, у них вообще не существует понятия «чести». Во всяком случае, не в том смысле, что у нас, людей германской крови. Они попросту другие. Физически другие, в том нет их вины, что, впрочем, не снимает с них ответственности.

Они отступают, как и всякие азиаты, когда видят, что враг сильнее. И вдруг что-то ударяет им в голову, — упрямство, злоба, простая глупость, — и они вдруг закапываются в землю и начинают огрызаться из последних сил. Как сказал Фриц, всегда может попасться сильная и злая крыса.

Поэтому мы то проходили сквозь Украину, как нож сквозь масло, повторяя Французский поход, то вдруг застревали, буквально утыкаясь в непроходимую стену. Со всех сторон на нас откуда-то лезли и лезли, бежали и бежали — люди, танки, орудия. Мы попадали в тугой узел и увязали в нем на несколько дней, пока не уничтожали все: технику, людей. Люди, впрочем, сдавались десятками — это когда в них просыпались азиаты с их врожденной покорностью победителям и хитрой, глубинной жаждой выжить любой ценой. Были, однако, и другие, совсем дикие — эти умирали, лишь бы не склонить голову.

Рейхенау отдал четкий приказ: уничтожать всех комиссаров и евреев, и это делалось сразу же после того, как очередная группа пленных оказывалась в наших руках. С комиссарами все было просто: у них были знаки различия, и они имели при себе соответствующие документы. Евреев определяли, снимая с пленных штаны — или предлагали другим пленным выдать их в обмен на какие-нибудь блага, вроде сахара. Затем отобранных пленных уводили в сторону и расстреливали. Мы в этом не участвовали, этим занимались СС, но разговоры в столовой я слышал.

— Я бы не хотел возиться с пленными, — сказал Фриц фон Рейхенау. — Это отвратительно. Вы видели их глаза?

Мне пришлось признаться, что нет, не видел. И не собираюсь. Для себя я не допускал подобной возможности — очутиться в плену. Да и никому из нас такое в голову не приходило. Мы хорошо знали, как русские обходятся с пленными — если сразу не убивают их, то подвергают всевозможным лишениям: сажают в сырые ямы, не кормят и не дают воды.

— Не понимаю, почему мы вообще это обсуждаем, — сказал я наконец. — Какое это имеет отношение к нам? Азиаты — они и есть азиаты: в атаку бегут толпой, потом толпой сдаются.

Он нехотя признал, что я, конечно, прав, но… Его глодала какая-то тяжелая мысль.

Я положил руку ему на плечо:

— Мы все устали, Фриц. Завтра опять переход, и одному Богу известно, что мы встретим в этой земле чудес.

Он слабо улыбнулся:

— Как обычно: грязь, дурные дороги… и танки.

* * *

Блицкриг был изумительной альтернативой позиционной войне, которая четверть века назад высосала нашу страну, словно вампир, и бросила ее в хаос революции. Максимум, на что можно было надеяться в те годы, — это на личный подвиг, который возвысит тебя над обыденностью. Сейчас Германия совершала массовый подвиг, который поднимал ее на необозримую высоту над всеми народами. И я был частью этого великого дела.

Однако в середине октября сорок первого мне было дано — на несколько дней — испытать на собственной шкуре, что такое «позиционная война». Именно так мы воспринимали сражения под Еланчиковской: за неделю мы продвинулись всего на двадцать пять километров.

* * *

Я поделился своими соображениями с графом Штрахвитцем. Граф курил огромную сигару — несомненно, подарок фон Рейхенау, который никогда не забывал о том, что «маленькие радости прокладывают путь к большим деяниям». Когда солдат доволен, он готов умирать. Солдат должен умирать счастливым. В штатском мире эти рассуждения звучат напыщенно и фальшиво, моя мама, несмотря на весь ее арийский дух, их бы, наверное, не поняла. Но на фронте мы как-то очень хорошо сознавали всю правоту нашего командира.