Отрочество - Сусанна Георгиевская

— Не будем сейчас пререкаться, мальчики, — оборвал его Александр Львович. — Мне нужна ваша помощь. Яковлев с каждым днем учится все хуже и хуже. Сегодня он в первый раз прогулял.

— Вопрос ясен, — сказал Кардашев. — Надо обсудить успеваемость и прогулы Яковлева на сборе отряда.

— Может быть, сперва на звене? — несмело предложил Петровский.

— Да, сперва, по-моему, на звене, — поддержал его Александр Львович. — Но подумайте прежде, как следует подумайте, мальчики. Я поручаю вам очень важное дело. Я знаю, я верю, что вы отнесетесь к нему ответственно.

* * *

Звено Саши Петровского задержалось в классе после конца занятий. В этот день у них было всего четыре урока — заболела Елизавета Николаевна, учительница русского языка.

Ребята — их было десять человек, считая Кардашева, оставшегося на сбор первого звена, — сидели в разных углах класса.

Саша, взволнованный и бледный, уже успел чистосердечно рассказать звену, как он стал подтягивать по английскому языку Кузнецова, хотя Александр Львович поручил это дело Дане. Он признался и в том, что слишком поздно забил тревогу по поводу плохой успеваемости товарища.

— В общем, ребята, — сказал Саша, — я очень, очень и перед вами и перед Яковлевым виноват. И… и, наверно, если бы вместо меня был другой звеньевой, ну, например, Денисов, так дело с Данилой так далеко бы не зашло. Я проглядел.

Мальчики подробно обсудили (и осудили) Даню (а заодно и Сашу). Обозвали Даню прогульщиком и сказали Саше, что это был с его стороны блат и приятельство.

И вдруг дверь скрипнула, и в класс тихонько вошла Зоя Николаевна. Вошла и, не говоря ни слова, села на заднюю парту.

Джигучева на этот раз не было на сборе звена. У них в восьмом было шесть уроков.

«Но как узнала о сборе Зоя Николаевна? Кто ей сказал? Джигучев? Нет, наверно Александр Львович», подумал Кардашев.

Он обрадовался. Дело с Яковлевым было все же дело серьезное. Хорошо, что она была тут.

— Ну, кто еще, ребята? — вздохнув, спросил Кардашев.

Мальчики молчали.

— Что же, тогда я, пожалуй…

Он встал и еще раз глубоко вздохнул, набрав в легкие воздуху.

— Даня, — очень тихо сказал Кардашев, — мы… мы с тобой учимся в одном классе, и… и мы с тобой были вместе в лагере во время войны. Мы ехали в одном поезде. Да, да, я очень даже хорошо помню, как мы стояли рядом у окошка, когда поезд отходил. Наши мамы бежали вместо за поездом… Потом, когда мы ехали, мы тоже долго стояли рядом у окошка. Забыл? А потом был еще один раз, когда мы стояли рядом. В актовом зале, помнишь? Там на мраморной доске имена наших братьев. Они… они тоже стоят рядом… Нет, ты погоди, ты не отворачивайся, я все равно скажу все до конца. — Голос у Кардашева стал тоненький и до того напряженный, что, казалось, вот-вот сорвется. Глядя на Даню в упор, он сказал как-то особенно прямо, просто и даже грубо: — Ваш Аркадий и наш Алеша были, наверно, лучше нас с тобой. А вот их нет. Они погибли. Погибли потому… для того, чтобы мы и другие ребята могли учиться в советской школе. И я не хочу, то-есть мы не хотим… и я не дам… — голос наконец не выдержал и, дрогнув, сорвался, — …и я не дам, чтобы ты забыл!..

В классе стояла глубокая тишина. Кто-то уронил тетрадку и тихонько поймал ее на лету.

Блестящие, внимательные, настороженные, смотрели на Кардашева глаза Саши Петровского.

Кардашев внезапно замолчал. Он молчал целую минуту, но в классе было все так же тихо. И вдруг он ударил ладонью по парте.

— Ты… ты позоришь имя своего брата! — задохнувшись, сказал он. — Ты прогульщик и лодырь! Говорят, что к тебе нужен подход, что ты не обыкновенный, а какой-то особенный прогульщик. Ну да, особенный: «прогульщик-пионер». Потому и особенный…

Кардашев снова умолк, сел и уже с места крикнул почти со слезами в голосе:

— Как ты можешь?..

Он по-детски протянул руку вперед с растопыренными пальцами.

И опять стало очень тихо.

— Ты кончил? — спросил Петровский.

— Да, — коротко ответил Кардашев.

Никто — ни ребята, ни Зоя Николаевна — не видел лица Дани. Он стоял, отвернувшись к окошку.

Когда Кардашев замолчал, он оторвался от подоконника и растерянно, слегка полуоткрыв рот, оглядел класс.

— Ну, кто еще?

— Я, — сказал Сема Денисов.

Все повернулись к нему.

Он помялся, для чего-то снял, протер и опять надел очки.

— Дело в том… дело в том, ребята, что нельзя же все-таки так ставить вопрос, — сказал он. — Выходит, что Даньку надо сейчас же исключить из пионеров… Кардашев прав: он вел себя действительно не по-пионерски. Не будем на это, конечно, закрывать глаза. — Он опять поправил очки. — Прогуливал, уроков в последнее время не готовил…

— Один раз прогулял, — поправил Иванов.

— Вот именно, — с удовольствием подхватил Денисов. — Но Кардашев говорит: «были, мол, вместе», «стояли рядом» и все такое… Как будто-бы теперь он отошел от нас куда-то в сторону. А он и теперь «вместе». И так было всегда. Это тоже правда, Кардашев, и незачем на нее глаза закрывать… Данька всегда по-настоящему с нами, вот с каждым из нас. И я прямо скажу: мне он очень сильно помог один раз. Вы не знаете. Это было, когда я сочинял для нашего отряда песню. У меня совершенно не выходило. Ведь получалось, что я просто срывал задание. Вы мне доверили, а я срывал. А мне Данька помог. Он был рядом. Он целый вечер сидел со мной на бревне…

— Чего? — спросил Семенчук. — Какое бревно?

— Ладно! — сердито ответил Денисов. — Вот ты меня и сбил… Что я еще хотел сказать?.. Ах, да, про ученье… Данька не лодырь. Он над собой работает, только он не умеет выбирать, что важнее. А в прошлом году он учился очень хорошо…

— В пятом легче, — сказал кто-то из мальчиков.

— И школу он любит, ребята! — горячо продолжал Денисов. — И он еще будет учиться на «отлично» и «хорошо». А ты, Кардашев, неправильно говоришь. Вот я тебе тоже приведу пример с фронтом. После войны вернулись, например, инвалиды. Но они учатся и работают. Очень даже хорошо работают. А почему? А потому, что их уважают. Человек без ног может быть летчиком, без рук — писателем. Но без уважения он не будет никем. Никто ничего не может, если ему не доверяют. А ты так говорил, как будто совсем не уважаешь Даньку, совсем ему не веришь и как будто бы он на самом деле опозорил. А это совсем не так. Никого он пока еще не опозорил, а только сбился, запутался… Вот и все!

— Я бы хотела несколько слов… — сказала с задней парты Зоя Николаевна.

— Зоя Николаевна, — прервал дрожащим голосом Яковлев, — мне надо сейчас же идти домой. Сейчас же… без десяти три! А я обещал прийти во-время к обеду. Если… если я опоздаю, меня уже совсем никогда никто не будет уважать!

Глава XI

Когда Зоя Николаевна, усталая и почему-то сердитая (почему — она и сама не знала), вернулась домой после сбора звена Саши Петровского, ее, как это часто случалось в последнее время, поджидал Озеровский. Он, видимо, сидел с Андрюшкой около радиоприемника. Еще проходя по коридору, она услышала их оживленные голоса.

— Нет, брат, — говорил Озеровский, — нет, так дело не пойдет, такой шуруп держать не будет…

«Бу-бу-бу…» — неясно отвечал голос Андрюшки.

Она вошла в комнату. Он сразу встал. Лицо у него сделалось счастливое и растерянное.

— Привет, Зоя Николаевна!

Она едва взглянула в его сторону, едва поздоровалась.

С его лица сейчас же слетело выражение веселости.

— Что-нибудь случилось, Зоя Николаевна? — спросил он встревоженно.

— А что должно было случиться? — пожимая плечами, сухо ответила она.

Она прошла широкими шагами по комнате, сердито бросила на стол портфель, швырнула на стул вязаную шапку, уже совсем забыв об Озеровском и думая только о том, что было в школе, что и как она сказала Яковлеву.

На душе было смутно, тревожно…

Она ходила по комнате, не глядя ни на брата, ни на Озеровского. Взяв с подоконника тарелку с холодными котлетами, присела к столу и стала сердито есть. Поев, подошла к окну, поставила тарелку на прежнее место, прижала к холодному стеклу лоб и задумалась.

— Зоя Николаевна!

Она не ответила.

Но он все еще не уходил. У себя за спиной она чувствовала какое-то движение. Он топтался около порога.

— До свиданья, Зоя Николаевна.

— Привет.

— Иван Витальевич, Иван Витальевич! Да не обращайте вы на нее внимания! — завопил Андрюшка, и она услышала, как он, топоча, бросился за Озеровским по коридору.

Она стиснула губы, но не обернулась.

Стукнула дверь в передней. Ушел.

Андрюшка вернулся в комнату сердитый и красный:

— Дружить нельзя, дружить не дает… Как придет — так хоть из дому на улицу убегай!

Он собрал в охапку свои учебники и, толкнув коленом дверь, ушел на кухню.