Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947 - Рэй Брэдбери

Предмет, на который он наступил, пролетел вниз и шлепнулся на ступеньку. Волна ярости накатила на Дэйва. "Какого черта разбрасывать вещи на лестнице!" Он наклонился и поднял этот предмет, чуть было не лишившей его жизни. Пальцы Дэйва похолодели. У него перехватило дыхание. Вещь, которую он держал в руке, была игрушкой.

Нескладная, сшитая из кусков и лоскутов, купленная им в шутку для ребенка, кукла.

В лифте он подумал: А что, если бы я сказал Алисе про игрушку – про ту тряпичную куклу, на которой я поскользнулся на лестнице ночью? Бог мой, да это совсем выбило бы ее из колеи. Нет. Ни за что, мало ли что бывает…"

Уже начинало смеркаться, когда он подъехал к дому на такси. Расставшись с шофером, Дэвид вышел из машины и по бетонной дорожке двинулся к дому. Дом почему-то казался очень молчаливым, необитаемым. Дэвид вспомнил, что сегодня пятница, а значит кухарка со второй половины дня свободна. А Алиса, наверное, уснула, измотанная своими страхами. Он вздохнул и повернул ключ в замочной скважине. Дверь беззвучно подалась на хорошо смазанных петлях. Дэвид вошел, бросил шляпу на стул возле портфеля. Затем он начал снимать плащ, и тут, случайно взглянув на лестницу, замер…

Лучи заходящего солнца проникали через боковое окно и освещали яркие лоскуты тряпичной куклы, лежащей на верхней ступеньке. Но на куклу он почти не обратил внимания. Его взгляд был прикован к Алисе, лежавшей на лестнице в неестественной позе сломанной марионетки, которая больше не может танцевать. Алиса была мертва. Если не считать грохота ударов его сердца, в доме была абсолютная тишина. Алиса была МЕРТВА!!!

Он бросился к ней, сжал в ладонях ее лицо, он тряс ее за плечи. Он пытался посадить ее, бессвязно выкрикивая ее имя. Все было напрасно. Он оставил ее и бросился наверх. Распахнул дверь в детскую, подбежал к кроватке. Ребенок лежал с закрытыми глазами. Его личико было потным и красным, как будто он долго плакал.

– Она умерла, – сказал Лейбер ребенку. – Она умерла.

Он захохотал сначала тихо, потом все громче и громче. В таком состоянии и застал его Джефферс, который был обеспокоен его звонком и зашел повидать Алису. После нескольких крепких пощечин, Дэвид пришел в себя.

– Она упала с лестницы, доктор. Она наступила на куклу и упала. Сегодня ночью я сам чуть было не упал из-за этой куклы, а теперь…

Джефферс энергично потряс его за плечи.

– Эх доктор, – Дэвид улыбался, как пьяный. – Вот ведь забавно. Я же, наконец, придумал имя для этого ребенка.

Доктор молчал.

– Я буду крестить его в воскресенье. Знаете, какое имя я ему дам? Я назову его Люцифером.

Было уже одиннадцать часов вечера. Все эти странные и почти незнакомые люди, выражавшие свое соболезнования уже ушли из дома. Дэвид и Джефферс сидели в библиотеке.

– Алиса не была сумасшедшей, – медленно сказал Дэвид. – У нее были основания бояться ребенка.

Доктор предостерегающе поднял руку:

– Она обвиняла его в своей болезни, а ты – в ее смерти. Мы знаем, что она наступила на игрушку и поскользнулась. Причем же здесь ребенок.

– Ты хочешь сказать Люцифер?

– Не надо его так называть!

Дэвид покачал головой.

– Алиса слышала шум по ночам, какие-то шорохи в холле. Ты хочешь знать, кто его мог создавать? Ребенок. В четыре месяца он мог прекрасно передвигаться в темноте, подслушивать наши разговоры. А если я зажигал свет, ребенок ведь такой маленький. Он может спрятаться за мебелью, за дверью…

– Прекрати! – прервал его Джефферс.

– Нет, позволь мне сказать то, что я думаю. Иначе я сойду с ума.

Когда я был в Чикаго, кто не давал Алисе спать и довел ее до пневмонии? А когда она все же выжила, он попытался убить меня. Это ведь так просто – оставить игрушку на лестнице и кричать кричать в темноте, пока отец не спустится вниз за твоим молоком и не поскользнется. Просто, но эффективно. Со мной это не сработало, а Алиса – мертва.

Дэвид закурил сигарету.

– Мне уже давно нужно было сообразить, я же включал свет ночью. Много раз. И всегда он лежал с открытыми глазами. Дети все время обычно спят, если они сыты и здоровы. Только не этот. Он не спит, он думает.

– Дети не думают.

– Но он не спит, что бы там не происходило в его мозгах. А что мы, собственно, знаем о психике младенцев? У него были причины ненавидеть Алису. Она подозревала, что он не обычный ребенок. Совсем, совсем не обычный. Что мы знаем о детях, доктор? Общий код развития? Да. Ты знаешь, конечно, сколько детей убивают своих матерей при рождении. За что? А может это месть за то, что их выталкивают в этот непривычный для них мир? – Дэвид наклонился к доктору. – Допустим, что несколько детей из всех мальчиков рождаются способными передвигаться, видеть, слышать, как многие животные и насекомые. Насекомые рождаются самостоятельными. Многие звери и птицы становятся самостоятельными за несколько недель. А у детей уходят годы на то, чтобы научиться говорить и уверенно передвигаться на своих слабых ногах. А если один ребенок на биллион рождается не таким? Если он от рождения умудрен и способен думать? Инстинктивно, конечно, он может ползать в темноте по дому и слушать, слушать. А как легко кричать всю ночь и довести мать до пневмонии. Как легко при рождении так прижаться к матери, что несколько ловких маневров обеспечат перитонит.

– Ради бога, прекрати! – Джефферс вскочил на ноги. – Какие ужасные вещи ты говоришь!

– Да, я говорю чудовищные вещи. Сколько матерей умирает при родах? Сколько их, давших жизнь странным маленьким существам и заплативших за это своей жизнью? А кто они, эти существа? Над чем работают их мозги в кровавой тьме? Примитивные маленькие мозги, подогреваемые клеточной памятью, ненавистью, грубой жестокостью, инстинктом самосохранения. А самосохранение в этом случае означает устранение матери, ведь она подсознательно понимает, какое чудовище рождает на свет. Скажи-ка, доктор, есть ли на свете что-нибудь более эгоистическое, чем ребенок?

Доктор нахмурился и покачал головой.

Лейбер опустил сигарету.

– Я не приписываю такому ребенку сверхъестественной силы. Достаточно уметь ползать, на несколько месяцев опережая нормальное развитие, достаточно уметь слушать, уметь покричать всю ночь. Этого достаточно, даже более, чем достаточно.

Доктор попытался обратить все в шутку.

– Это обвинение в предумышленном убийстве. В таком случае убийца должен иметь определенные мотивы. А какие мотивы могут быть у ребенка?

Лейбер не заставил себя долго ждать и ответил:

– А что может быть на свете более удобным и спокойным, чем состояние ребенка во чреве матери? Его окружает блаженный мир питательной среды, тишины и покоя. И из этого, совершенного по своей природе, уюта ребенок внезапно выталкивается в наш огромный мир, который своей непохожестью на все, что было раньше, кажется ему чудовищным. Мир, где ему холодно и неудобно, где он не может есть когда и сколько захочет, где он должен добиваться любви, которая была его неотъемлемым правом. И ребенок мстит за это. Мстит за холодный воздух и огромное пространство, мстит за то, что у него отнимают привычный мир. Ненависть и эгоизм, заложенные в генах, руководят его крошечным мозгом. А кто виноват в этой грубой смене окружающей среды? Мать! Так абстрактная ненависть ребенка ко всему внешнему миру приобретает конкретный объект, причем чисто инстинктивно. Мать извергает его, изгоняет из своей утробы. Так отомсти ей! А кто это существо рядом с матерью? Отец! Гены подсказывают ребенку, что он тоже как-то виноват во всем этом. Так убей и отца тоже!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});