Тингль-Тангль - Виктория Платова

Замечательная картинка.

Тем более что она уже видела ее и даже мечтала попасть внутрь.

Местность называется Тоскана, это в Италии.

Впервые она узнала о Тоскане (как узнала о многом другом) из телевизионной программы. Да нет, это был фильм, романтическая баллада об одной американке, купившей дом в Италии; перипетии сюжета не так уж важны, а вот дом Васька запомнила.

Она хотела такой же тосканский дом, какой был в фильме.

Она хотела такой же сумасшедшей красоты мотоцикл, какой был в другом фильме.

Она хотела так же бродить с большой собакой по берегу моря, как это было еще в одном фильме.

Слишком много препятствий, чтобы осуществить хотя бы одну из этих идей, к тому же героиня фильма про дом в Тоскане была писательницей и уж наверняка не страдала редкой психологической особенностью, которой страдает Васька.

Все дело в дислексии.

Она – причина всех Васькиных несчастий. И еще – сестра. Ведьма. Паук.

Всякий раз отправляясь по невидимой дороге от тосканского дома до берега моря (с большой собакой, лающей на волны), Васька натыкается на паука, паук не дает ей сделать и шага, то и дело напоминая: ты беспомощна, ты беспомощна, ты беспомощна.

А у самого паука тем временем все в полном порядке.

Васька уверена – будь с ней рядом любой другой человек, а не блаженная дурочка… не будь с ней рядом вообще никого – все обернулось бы по-другому.

Много лучше.

Почти счастливо.

Ямакаси что-то говорит, следовательно – нужно ответить ему и прекратить, наконец, снова и снова падать в бездну своей ненависти к пауку.

– Что с тобой происходит, кьярида?

– Ничего. Здесь и правда сфотографирован дом. Наверное, я просто спутала календарики, у меня их накопилось с десяток. Валяются по всей мастерской…

– Давай выкинем все это гипсовое дерьмо. Получится отличная студия…

– Тут не только гипсовое дерьмо. Есть и мраморное дерьмо, и глиняное дерьмо, и деревянное, а в общем, я согласна.

– Хочешь, займемся сексом?

Ваську так и подмывает сказать ты уже занимался сексом, но в данной ситуации лучше промолчать. Ямакаси бывает очень милым, он, несомненно, привязался к ней, развлекает историями, в которых трудно отличить правду от вымысла. При его красоте, экзотичности, грации, умении летать над крышами и вечной сиесте, которую он носит в карманах штанов, – при всем этом он мог выбрать не Ваську, любую другую. И любая другая с радостью согласилась бы стать его девушкой.

Исключение составляют лишь оголтелые феминистки, лесбиянки, Валерия Новодворская и те ненормальные, что мечтают о карьере в крупных компаниях, адвокатских конторах и органах государственного управления.

Васька искренне верит: таких наберется немного.

– Скажи, милый… Я хоть немного тебе нравлюсь? – голос Васьки немного подрагивает, черт знает что, уж не влюбилась ли она?

Определенно нет.

– Нравишься ли ты мне? – он с готовностью закрывает глаза и принимается ощупывать ее лицо кончиками пальцев, как это сделал бы слепой. – Ты хочешь знать, нравишься ли ты мне?

– Да.

– Что это? Берега прекрасных озер? – пальцы Ямакаси касаются Васькиных век. – Они заросли лилиями? Они заросли камышом?..

– Это всего лишь глаза, – уточняет Васька.

– А это? Что это? Чудесный склон чудесной горы? – пальцы перемещаются ниже.

– Это всего лишь нос…

– Может быть, это – вершина бархана? Гребень волны?

– Это губы, милый…

Густопсовая банальщина, любовный примитив. Штамп, стершийся от частого употребления, как правило, за ним следуют манипуляции с застежкой от лифчика и просьба раздвинуть ноги; услышав такую неказистую игру слов Васька рассмеялась бы в лицо любому парню, попросила его покинуть помещение и больше не утруждать ее визитами.

Но в исполнении Ямакаси банальщина вдруг приобретает сакральный смысл.

– Ты все еще хочешь знать, нравишься ли ты мне?

– Да.

– Вот что я скажу тебе, кьярида… Только не обижайся на меня.

– Я постараюсь, – упавшим голосом говорит Васька.

– Я… Я хочу жениться на тебе!

Ослепительно сверкнув, глаза птицы Кетцаль на мгновение подергиваются матовой пленкой и тут же снова выпускают свет; перья птицы переливаются и дрожат. Она распускает хвост (украшенный картинками непристойного содержания) и оглашает окрестности победным криком.

В этом – весь Ямакаси. Никогда не поймешь, шутит он или говорит серьезно.

– Я согласна, – хохочет Васька. – Только при одном условии.

– Можешь не прописывать меня в своем колумбарии…

– Нет-нет… Я не то хотела сказать… При условии что Тобиас Брюггеманн будет на нашей свадьбе шафером.

– Не волнуйся, кьярида, – улыбка сходит с лица Ямакаси и все черты его обостряются. – От Тобиаса Брюгге-манна тебе не отвертеться.

* * *

…Они повторяют полеты два или три раза в неделю: предпочтение отдается центру, Васильевскому и Петроградке, Чук и Гек не встретились им ни разу. Взбираясь на крышу, Васька непременно вспоминает о Гоа и юго-западной оконечности Португалии (живы ли перцы? что-то они запропали, могли хотя бы звякнуть, вот и верь после этого в вечную любовь).

Вспоминает – и тут же забывает.

Ревнивая близость неба не позволяет ей думать ни о чем другом, кроме самого неба. Касаясь макушкой его внешнего края, видя впереди себя (или чуть справа, или чуть слева) полотняную спину Ямакаси, Васька чувствует себя почти счастливой.

И нет никаких других причин, чтобы не чувствовать себя подобным образом.

Ямакаси вовсе не альфонс, как можно было бы предположить, исходя из содержимого рюкзака. Каждое из его возвращений после непродолжительной отлучки знаменуется фруктами, мясной нарезкой, холодными вареными креветками и пивом. А недавно он подарил Ваське дорогое белье из дорогого магазина: говорят, девушкам нравятся, когда их парни дарят такие вещи. Ямакаси считает себя ее парнем – это произвело на Ваську гораздо большее впечатление, чем само белье.

Лучше не думать о нем – о белье, не о Ямакаси.

Выбор белья обнаруживает, что Ямакаси знает в нем толк. Фирма не самая раскрученная, скорее – отличающаяся аристократизмом и респектабельностью. К тому же фактура и цвет белья идеально подходят к Васькиной коже. Для парня, у которого есть только одна жилетка, одни штаны и сандалии эспарденьяс, такой выбор можно считать поразительным. Скольким же еще девушкам он дарил то же самое?

– Оказывается, ты большой специалист по женскому белью, – подначивает Ямакаси Васька.

– Совсем не специалист. Купил первое попавшееся.

– Что-то непохоже.

– Неужели ты ревнуешь, кьярида?

– Вовсе нет, – гневно отвечает Васька и в ту же секунду понимает:

конечно же это ревность. Ревность и больше ничего.

– Можешь выбросить, если хочешь, – теперь уже Ямакаси подначивает ее.

– Еще чего!..

Белье действительно прекрасно. Но лучше не думать о нем.

Можно, например, подумать о татуировках. У нее тоже есть татуировка (пятилистник на правом плече); татуировка была сделана года три назад в состоянии алкогольного опьянения, в какой-то сомнительной tattoo-лачуге на окраине города. Владелец лачуги, явно находившийся под кайфом, представился как мастер, гы-гы, татуажа. Одного взгляда на мастера хватило бы, чтобы бежать из лачуги куда глаза глядят. Но Васька была не в состоянии передвигаться и к тому же безумно хотела испохабить тело хоть каким-нибудь изображением. После получасового рассматривания каталога, она остановилась на крылатом солнечном диске, и, согласовав с мастером, гы-гы, татуажа рисунок, место расположения рисунка и вопрос оплаты за рисунок, со спокойной совестью заснула в кресле.

Мастер разбудил ее через четыре часа.

У Васьки раскалывалась голова и страшно жгло плечо, но все это стоило перетерпеть ради потрясающего своей красотой крылатого солнечного диска.

– Можно уже посмотреть? – трепеща от радости, сказала Васька.

Мастер, гы-гы, татуажа надолго задумался.

– Может, пивка? – неожиданно предложил он.

– Не покатит.

– Водочки?

Васька никогда не похмелялась, а потому отвергла и водку.

– Тогда косячок, а? – не унимался мастер. – Есть косячок с отличной таджикской анашой.

– Не парь мне мозги. И дай сюда зеркало.

Шумно вздохнув, мастер, гы-гы, татуажа вручил ей небольшое круглое зеркало в металлической оправе и, пятясь задом, затрусил в противоположный конец комнаты.

То, что Васька увидела в зеркале, потрясло ее до глубины души и минут на пять лишило дара речи. Вместо роскошного солнечного диска, украшенного крыльями и драконами, она увидела жалкую пародию на цветок яблони или пятипалой сирени; во времена ее покойного дедули и покойных родителей такие стилизации именовались фестивальной ромашкой.