Железный доктор - Анатолий Оттович Эльснер

порождает разочарования. Лидия, ты видишь, я обдумывал план, как самый грязный преступник, но в то же время, клянусь тебе, я не мог бы без тебя жить — так я тебя люблю — понимай это противоречие как хочешь и, если я стал отвратителен тебе — размозжи мою голову: я не в силах жить без тебя и все равно убью себя.

Сердце Лидии было слишком переполнено, чтобы она могла ему ответить что-нибудь; она только обвила его шею руками и прильнула к его лицу. В комнате долго ничего не было слышно, кроме легкого храпа спящих студентов и тихого шепота девушки: «Молчи… ты слишком волнуешься… не говори ничего. Ты хороший, добрый, ты самый прекрасный мальчик… Пусть убьют меня твои мысли, если могут, твоя любовь снова воскресит меня. Прощаю тебя от всей души и даже могу выдать индульгенцию на все будущие убийства в этом роде… Но ты прав: медицина не для тебя и с ней надо расстаться тебе. Изберем новое занятие для тебя… Исповедь самоубийцы излечила тебя, это странно, но я благодарна Кандинскому: его отрицание добра доносится из гроба, как удары грома, убившие его самого и побуждающие других укрыться от них. Будем продолжать чтение».

В коридоре послышался звонок, шум шагов и минуту спустя в комнате появился слуга с самоваром в руках.

Немного спустя, молодые люди поднялись и началось «чаепитие», а часа два спустя Лидия сидела уже за столом с тетрадью в руке. Она была измучена бессонной ночью, но ее нервная веселость делала это незаметным.

— Не знаю, Вьюнов, во сне я слышала ваши философские изречения или вы действительно их высказывали, когда я засыпала. Я вам напомню сейчас… В чудовище заключается чудовище и в этом чудовище опять чудовище, в последнем целый зверинец животных, как то: пантера, ягуар, крокодил, очковая змея и пр.

Все рассмеялись.

— И вся эта коллекция, удобно расположившись в душе человека, кривляется и делает глазки. Молчание, я приступаю к чтению.

Однако же, снова отведя глаза от тетради, она посмотрела на Вьюнова и, рассмеявшись, произнесла:

— Идиот.

Она снова начала чтение.

XVI

Я шел быстрой, нервной походкой по одной из улиц Тифлиса. Холодный ноябрьский ветер с неистовой яростью дул, не прерываясь ни на мгновение. На вершинах тянувшихся вокруг города гор белелся снег, но на улице было совершенно сухо: там, в горах, климат другой.

Сопротивляясь порывам ветра, временами я на мгновение приостанавливался, как и другие пешеходы, идущие по тротуарам, и снова продолжал идти, испытывая удовольствие в душе своей: в завывании бури мне чудились невидимые, но дружественные мне силы, отвечающие живущим яростью и презрением, как и я, и их счастью и радости — истерическим хохотом. Мне казалось, что я не один теперь, а в обществе невидимых мне друзей, которые, как и я, не признают уместности добра и любви на этой земле и с холодной злобой выполняют процесс разрушения. Дух зла подымался и рос во мне и мне делалось весело.

Пройдя гористую часть города — Аллгабар — я пошел по длинной ровной улице, обсаженной тополями. Под безостановочными порывами ветра деревья со стоном гнулись в одну сторону, как ряды старцев, с болью сгибающие свои спины. Желтые листья густыми роями кружились в воздухе, отрываясь от веток. Вдруг впереди себя я увидел дряхлую, безобразную старуху в лохмотьях. Она стояла за деревом, выставив вперед морщинистое, с оскалившимися зубами и глазами, злобно устремленными на меня, лицо. Я узнал сейчас же в ней няньку моих бывших пациентов, безмолвно лежащих теперь в своих могилах. Желая поскорее миновать отвратительную «чертовку», я ускорил шаги, инстинктивно сжимая рукоятку трости в руке. Вдруг старуха отделилась от дерева и, бросившись ко мне с хохотом помешанной, остановилась и, подняв руки, приставила к моему лицу кулаки. Мне хотелось ее хватить тростью, но вечное опасение скомпрометировать свою особу не оставило меня и здесь; приподняв трость, я только смотрел в ее лицо со злобно устремленными на меня глазами, в которых, как слюда, блистали никогда не высыхающие слезы. Вдруг старое лицо исказилось судорогой, рот широко раскрылся и она прохрипела страшное, площадное ругательство. Я судорожно вздрогнул, сделав бессознательное движение рукой, и трость в один момент опустилась на ее голову.

Я мчался вдоль улицы, желая уйти скорее от противной, дряхлой старухи; но вместе с порывами ветра до моего слуха доносились ее дикие вопли — боли и бешенства. «Я не убил ее, а может быть, и убил». И моему воображению рисовалась лужа липкой крови и в ней отвратительно изгибающееся старое тело. Во рту у себя я ощущал вкус крови и мне делалось невыразимо противно, противна старуха и противен я сам, и моя духовная жизнь мне представилась почему-то в виде огромного хрустального храма с разбившимся, залитым кровью алтарем. Я ощущал одну глухую жажду разрушения — без раздумывания, без сожаления, жажду новыми убийствами заглушить грызущую боль. Только пройдя длинную улицу и очутившись в узком переулке, я пошел уже, приняв обычный гордо- сдержанный вид. Остановившись у ворот большого здания, я спросил сторожа:

— Доктор Рувич — я к нему.

Предо мной раскрылись тяжелые железные ворота и минуту спустя я шагал вдоль сада, окруженного высокой стеной. Он был наполнен странными, болезненного вида существами «не от мира сего», которые горячо ораторствовали, скакали, кувыркались, хохотали, пели, бранились — сумасшедшими. Я шел медленным, размеренным шагом, внимательно всматриваясь в лица странных людей. Многие из них боязливо отходили от меня; другие, наоборот — с вызовом обращались ко мне. Глаза странных существ светились, в лицах многих из них отражалось дикое вдохновение. Здесь были царствующие монархи и низверженные императоры, римские папы и пророки, разбойники и гонимые за истину; был слон, вообразивший, что на своем хоботе несет мир; здесь был человек, уверенный, что он проглотил воз сена; был один поэт, влюбленный в луну, и была собачонка, начинающая яростно лаять на поэта всякий раз, как только тот принимался декларировать свои вирши.

Как видите, я попал в самое изысканное общество философов, пророков, королей. Конечно, это мнимые короли и мнимые пророки; но с точки зрения их личных ощущений и упоения своим величием, я полагаю, это безразлично: ведь иллюзия так же способна восхищать больного умом человека и уносить его за пределы мира, как действительность — лучезарного гения. Настоящая Иоанна д’Арк, быть может, испытывала совершенно такие же ощущения, как и многие орлеанские девы, громящие англичан в пределах дома умалишенных. Наша сердобольность в отношении помешанных