Князь сердца моего - Елена Арсеньева

– Но мой отец жив! – воскликнула Ангелина.

– Жив, увы! – воздела руки к небу мадам Жизель. – Он остался жив, хотя его долгое время все считали мертвым, в том числе и Мария, и сам Сильвестр. И что-то надломилось в душе брата, что-то сломалось навеки! Он не смог простить себе этого убийства, хотя не раз побеждал своих врагов на дуэли. И он пал... от руки твоей матери! А все, что осталось мне, – это месть! Если мне не удалось вырвать ледяное сердце Корфа, то я могу выцарапать глаза тебе – ибо они точь-в-точь как у него!

И мадам Жизель кинулась на Ангелину, выставив перед собой скрюченные пальцы. Но Оливье и Гарофано вовремя ее перехватили.

Ангелина даже не шелохнулась. Стояла, понурив голову, негодуя: почему ее родители оказались так немилостивы к ней? Почему никогда не рассказывали о том сплетении судеб и событий, в которое она была вовлечена еще до своего рождения? Считали ее глупышкой, ничего не способной понять? Или отмели прошлое, как мусор? А зря, ибо из этого мусора проросли злые цветы, отравившие ее настоящее, и только Богу ведомо, что ждет ее в будущем.

Осталось только повернуть обратно, и если несчастная, забитая Анжель как-то пробрела этот путь, то уж Ангелина – с ее новым знанием, обновленной душой! – пройдет его наверняка!

Она повернулась к берегу, но тут Оливье схватил ее за руку:

– Куда ты?

Ангелина с улыбкой вглядывалась в его встревоженное лицо. Он красив, а все-таки черты его лица чужие. И волна счастья захлестнула ее, когда она поняла, что отныне будет видеть вокруг себя только русские лица. И все-таки спасибо тебе, Оливье де ла Фонтейн! Ангелина никогда тебя на забудет. Благодаря тебе она будет со смущенной улыбкой вспоминать пройденный ею путь страданий. Никогда не забудет их «брачную ночь», когда они спали рядом, будто усталые дети...

– Куда ты?! – повторил Оливье.

– Мне надо вернуться, – гладя его пальцы, стиснувшие ее запястье, и по одному разжимая их, проговорила она. – Я не пойду дальше, я остаюсь в России.

– Но мост рухнул! Как ты пройдешь?!

– Я пройду по другому мосту. А если не удастся, пережду в деревне, пока не подойдут наши войска.

– Наши? – переспросил изумленный Оливье.

– Ну конечно, – кивнула она. – Ты разве не понял? Я ведь русская.

Оливье побелел и опять осторожно взял ее за руку.

– Анжель! Ну посмотри на меня. Что с тобой? Успокойся. Я мало что понял из вашего разговора с этой проклятой бабой, но она говорила такие жуткие вещи... И ты просто разволновалась. Ну хочешь, я брошу ее обратно в реку?

Он сделал движение к мадам Жизель, та взвизгнула, забилась в руках Гарофана, глядевшего на нее с нескрываемым отвращением.

– Хорошо бы! – мечтательно протянула Ангелина. – Но пусть живет. Ядовитые зубы у нее уже вырваны. А ты пойми: я никогда тебя не забуду, но мне надо вернуться. Я вспомнила, что я – русская! Я...

– Молчи! – прошептал Оливье, опасливо озираясь. – Ты бредишь, Анжель...

– Вот-вот, – кивнула мадам Жизель со злорадством. – Silentium! Silentium![49] Вообрази, что произойдет, если этим несчастным, едва избежавшим смерти, сказать, что русская шлюха бесстыдно шпионила за ними?

– Заткнись! – рявкнул Гарофано.

– Да, помолчи, помолчи, Анжель, – твердил Оливье. – Уйдем отсюда. Ты отдохнешь в деревне, успокоишься... все пройдет.

– Ты что, ничего не понял?! – взъярилась Ангелина. – Я русская! Меня увезли обманом, меня ждут дома...

Раздался хриплый смешок, и Ангелина воззрилась на мадам Жизель, которая так и закатывалась в руках озадаченного Гарофано.

– Вырваны зубы, говоришь, Анжель? Но осталось жало, и оно со смертельным ядом. Имя ему – Моршан.

– Моршан? – переспросила Ангелина. Ее бросило в дрожь. – А что он?

– Он – ничего. Просто он прикончит князя и княгиню Измайловых, лишь только слух о твоем появлении пройдет по Нижнему

– Вездесущий Моршан! – усмехнулась Ангелина. – Да его схватят, стоит ему лишь приблизиться к дому.

– Моршан служит в доме твоего деда с той самой минуты, как ты покинула город. Можно сказать, он держит руки на горле князя, и ничто не помешает ему, когда понадобится, сделать свою хватку смертельной! Ведь никто не знает, кто он такой. Один твой любовник, тот монах-оборванец, сдох, другой мерзавец, шпионивший в моем доме, исчез вместе с летательной машиной. Надеюсь, они разбились вдребезги в каком-нибудь дремучем лесу, а дикие звери пожрали их трупы!

Она затопала ногами, затрясла головой, как припадочная, и ошалевший Гарофано оттолкнул от себя графиню и бросился с проклятиями в гору – вслед за группами солдат; сейчас ему хотелось только одного: как можно дальше оказаться от этих баб, одна из которых – сумасшедшая, а другая – русская шпионка.

Оливье растерянно поглядел вслед приятелю.

– Дорогая, – прошептал он, склонившись над Анжель. – Милая, что с тобой?

О Господи, да что с нею? Что еще такого ужасного сказала эта злобная старуха? Отчего у Анжель вдруг подогнулись ноги? Да ведь она словно умирает, и руки прижаты к сердцу...

* * *

Она прижимала руки к сердцу, чтобы заглушить внезапную боль, от которой перехватило дыхание. Как странно вернулась к ней память: сначала проснулся разум, и не прежде, чем он освоился со случившимся, пробудилась память сердца... Лучше бы она никогда не пробуждалась! Невыносимо понять, что она была рядом с Никитою, в его объятиях, а говорила с ним, как с чужим, не понимала его страсти, его отчаяния; хотя памятью тела узнавала его и стремилась к нему, единственному на свете. Сколько же ему пришлось перестрадать, когда он узнал, что невеста сбежала с другим! А потом вдруг увидел ее среди похотливых грубых солдат, вдобавок – неузнаваемую, неузнающую... Она представила, как закрываются серые дерзкие глаза, а простреленное тело безвольно сползает по стволу яблони. И вдруг ожило, забилось ее сердце – вопреки всему – с надеждой и мольбой: он не мог умереть. Он был еще жив, когда Ангелине пришлось оставить его. И непослушными губами она взмолилась, не сознавая, что наконец-то заговорила по-русски:

– Друг ты мой сердечный, жив ли ты? Боже, не разлучи меня с единой в жизни отрадой!

Вот тут-то пошатнулся и Оливье, до сего момента не веривший во взаимные разоблачения Анжель и старой потаскухи. Но, услышав чужую речь, он понял: та, к которой так рвется его сердце, недостижима для него. Эти русские слова воздвигали между ним и Анжель неодолимую стену, разрушать которую он бросился с безумством отчаяния.

Мадам Жизель в ужасе вскрикнула, когда прочла в его глазах свой смертный приговор. Оливье готов был проткнуть ее штыком, задушить голыми руками, снести голову саблей! Он желал сделать все это враз, а оттого чуть замешкался... И в это мгновение глаза мадам Жизель вдруг радостно вспыхнули, а из груди вырвался крик: