Войди в каждый дом (книга 2) - Елизар Мальцев

И все ахнули, когда по улице зашатался Прохор Цап-кин, уже сильно пьяный, но еще державшийся на ногах. Он был в праздничной желтой рубахе, новых сапогах, в старом зеленом картузе с лакированным околышем, на плече его висела гармонь. Он безжалостно растягивал ее от плеча до плеча и орал какую-то песню. Чтобы веревка от коровы не мешала ему играть, он обмотал ее конец вокруг пояса, и корова покорно тянулась за хозяином. А рядом с Прохором, пытаясь удержать его, бежала раскосмаченная жена, хватала мужа за руки, за подол рубахи. Прохор досадливо отмахивался, сбрасывал сильным движением плеч ее руки и, картинно выпятив грудь, шел, мотаясь из стороны в сторону.

Появись раньше Цапкин на улице пьяный, загулявший, его бы встретили хлесткими, подзадоривающими шуточками, но сейчас вся деревня провожала мужика одними глазами. А Прохор, чувствуя себя в центре внимания, куражился и, поигрывая хмельными голубыми глазами, весело кричал жене:

— Брось, Марфа! Не соли землю слезами! Мы с тобой на сегодняшний день сознательные граждане и патриоты!.. Правильно я говорю? Кого вон хошь спроси — все скажут, что я в  самую  точку  гляжу,  как  передовой   товарищ!..

А мы его все едино дожмем, пропади он пропадом, этот американский империализм!.. С него еще сок брызнет!..

Рванув мехи гармони, словно выворачивая ее наизнанку и показывая всем ее цветистое нутро, он запел ошалелым и пронзительным голосом:

Когда б имел златые горы

И реки, полные вина...                                 

Следом за Прохором бежали падкие до всяких зрелищ ребятишки, поднимали пустой брех собаки, а Цапкин все более самозабвенно и яростно играл на гармони...

Как ни странно, но, пройдя по деревне, этот бесшабашный мужик словно сиял с души ненужную тяжесть. Раскрывались калитки, бабы вязали буренкам веревки на шею, тянули их за ворота; по улице несся разметаемый злым ветром протяжный коровий рев.

У скотного двора час от часу росла и гудела толпа. Коров загоняли за ограду, а потом по очереди вели к конным весам, около которых распоряжался мрачный и нелюдимый Корней Яранцев. Он был недоволен той долей, что выпала ему в этот день,— быть свидетелем людской тревоги, да еще вести ей счет.

—  Стой, Машуня! Стой, родимая! — загнав на площадку весов корову, просила баба, совала ей напоследок корочку и сморкалась в конец платка.

Корней считал витки на рогах, чтобы знать, сколько животине лет, сообщал вслух вес и кличку, а сидевший за столиком Шалымов заносил эти сведения в бухгалтерскую книгу и выписывал квитанцию.

—  Триста двадцать девять килограммов, средней упитанности, получай! — бесстрастно говорил он хозяйке коровы и протягивал ей клочок бумаги.

Не видя уже, что суют ей в руки, баба гладила свою кормилицу, закусывала губу и отходила в сторону. И хотя все было кончено и корова была уже не ее, она не могла уйти сразу домой. Стоя вместе со всеми в стесненно и жарко дышащей толпе, она смотрела, как уводил Ворож-нев ее корову в другой загон, но будто все еще на что-то надеялась; голова ее пухла от крика и разноголосицы, и уже совсем не к месту казались ей смех и шутки, которыми женщины старались смягчить горечь свалившегося на них несчастья.

—   Глядите, как раздулась Зорька у Лукашихи! Сколь ты ей для весу ведер споила, бабка?

—  Мне воды не занимать,— дерзко отвечала Лукашиха и толкала корову к весам.— Одного бога обманывать грешно...

—  Эх, темнота-а! — цедил кто-то нарочито рассудительно.— По-нонешнему это не вода и не пойло, а кормовые единицы называются!

—  Да будет вам, дьяволы! Нашли время зубы скалить!

—  Их хоть на костре зажаривай, все одно будут глотку рвать. Такая уж порода!

Но, разбавляя в смехе редкие побаски и шутки, люди снова затихали, прислушивались, не гонит ли еще кто свою скотину. В конце улицы раздался топот копыт, и из сумерек выскочил всадник, и не все сразу узнали в нем нового парторга.

Мажаров спешился и, ведя за собой коня, неверной походкой подошел к весам, зачем-то потрогал нанизанные на блестящую стрелку круглые шайбы.

—  Сколько коров уже закупили? — спросил он. Корней то ли не расслышал, то ли не захотел ответить,

Шалымов старательно рылся в бумагах и почти вслепую выписывал очередную квитанцию. За них ответила подошедшая с загона Ксения:

—  Кажется, сорок восемь, если я не ошибаюсь! Я сейчас их пересчитывала! — Голос ее звучал преувеличенно бодро и весело.— По-моему, все идет пока неплохо!

Мажаров посмотрел на нее, с трудом понимая, о чем она говорит.

—  Не верите? Идите и сосчитайте сами!

—  Да как вы можете, Ксения Корнеевна? — прошептал он.— Чему вы радуетесь?

Он махнул рукой и пошел в сторону, спотыкаясь на ровной земле. Несколько минут назад он был дома у Луз-гина, в последний раз пытался уговорить его — убеждал, просил и даже решился на угрозу. Пусть он не думает, что ему не придется отвечать за этот произвол. Пусть он не надеется, что спрячется за чьей-то широкой спиной от возмездия... Но Лузгин корчил из себя простака, делал вид, что не понимает, о чем печется парторг. Нет, на попятный он не может идти, даже если бы захотел, все давно согласовано с райкомом. И парторг зря волнуется, треплет нервы, не бережет себя — через неделю люди успокоятся, и жизнь пойдет своим чередом. Не впервой приходится преодолевать такие трудности... Вконец разругавшись с Лузгиным, Константин уже в который раз сегодня завер-

нул на почту и справился, нет ли ему письма или телеграммы из обкома. Вот уже целую неделю он ждал ответа от Пробатова на свое письмо, боясь сознаться, что на такие письма отвечают мгновенно — тревожным звонком в район, в колхоз или сразу садятся в машину и просят водителя ехать как можно быстрее. Жизнь быстро освобождала Константина от наивной веры в непогрешимость Пробатова — ведь секретарь обкома слышал выступление черемшанского председателя на областном совещании, читал его речь в газете и, судя по всему, поддерживал его во всех начинаниях, и оставалась только робкая надежда, что, одобрив всю эту неумную затею с закупкой коров, он не представлял, во что она выльется, мог просто не знать, что Коробин и Лузгин будут проводить ее в жизнь, ни с кем не считаясь, с помощью грубого нажима и насилия. И нужно было во что бы то ни стало известить его об этом, чтобы он силою своего авторитета и власти остановил эту кампанию, которая завтра станет позорищем и для всей области, и для него лично.

Он попросил соединить его с обкомом, но вместо Пробатова отозвался его помощник. «К сожалению,— сказал он,— Иван Фомич сейчас очень занят, у него важное совещание!» — «Получил ли он мое письмо? — надрывался из-за плохой слышимости Константин.— Я вас прошу, доложите ему, что у нас происходит дикость!.. Председатель бесчинствует! Никого не слушает  и во всех своих беззакониях ссылается на Ивана Фомича. Хорошо, если бы он немедленно приехал в Черемшанку».— «Я не могу советовать секретарю обкома, что ему надлежит делать,— вежливо ответил помощник.— Писем к нам приходит много. Постараюсь выяснить, не задержалось ли ваше письмо в экспедиции».

С почты почти в отчаянии Константин поскакал к скотному двору. Как только он привязал коня к изгороди, его окружили люди, взяли в плотное кольцо.

—  Что же это получается, товарищ парторг? — Перед ним встала Агаша Пономарева. Открытое и властное лицо ее в крупных оспинах было бледным.— Почему вы позволяете Аникею помыкать нами?

—  Товарищи! — Он глядел в напрягшиеся, окаменелые лица, полные ожидания и тревоги.— Я только что звонил в обком!.. Неделю тому назад я послал письмо товарищу Пробатову!.. Я не сомневаюсь, что он положит конец этому самодурству!..

— Значит, терпеть велишь? — Агаша отступила от Мажарова, как бы сразу потеряв интерес к нему.— Пока твой Пробатов отзовется, у нас уже всех коров уведут!

—  Отберут у тех, кто их сам отдаст! — в злой запальчивости ответил Константин.— Поймите!.. Кто не захочет, тот и не поведет, и никто их волю не сломит, потому что это дело добровольное!..

—  Про добрую волю и Аникей нам с утра до ночи твердит, а прижал так, что дохнуть нельзя!

Кольцо вокруг Мажарова распалось, и он остался стоять у изгороди один. В нескольких шагах от него лежал и спал на траве Цапкин в обнимку с гармонью, около пего сидела пригорюнившаяся жена и, видимо, ждала, когда он проснется.

Ветер стихал, низко стлались над деревней набрякшие ненастьем тучи, и уже густые сумерки заволакивали конец улицы.

Толпа не расходилась, даже ребятишки не баловались, терлись тут же, чего-то ждали. Показалась на дороге еще чья-то фигура, и бабы долго всматривались, прежде чем признали.

—  И Авдотья свою ведет!.. Долго крепилась!

Мажарова будто ударило током, он рванулся от изгороди, еще не видя Авдотью и не веря тому, что ее видят другие. Еще утром она крикнула ему, что скорее сдохнет, чем расстанется с коровой, и вот что-то заставило ее дрогнуть и отступить...