Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

— Интеллигенция почувствовала на себе наше обаяние. Запугав до смерти непослушных, выслав философов за границу, мы нашли возможность работать с колеблющимися элементами, вступили в тесный контакте творческой элитой.

— Горький, Маяковский, Бабель, Фадеев… кто только не мечтал дружить с чекистским руководством? История дружбы интеллигенции и чекистов еще не написана. К нам тянулись. Мы были настоящими патриотами. Собрали по кускам распавшуюся родину.

— Мы — смертники. Еще не написана трагическая история чекистов. Мы отдали коммунистическому государству свои способности, разгромили Церковь и кулаков. И что? Сколько нас погибло? Мы были вынуждены не моргнув глазом пытать и убивать своих же товарищей в годы великого сталинского террора. Раздевайся немедленно, сволочь! Мы были палачами самих себя.

— Несмотря ни на что, чекисты создали о себе миф всевидящей, всезнающей карающей организации. Этот миф пережил распад СССР.

— Алло, попозже…

— И нефть — наш пламенный мотор.

— За нами власть, а денег — не было. Несправедливо? Мы сделали выводы.

— Россия кончилась.

— На наш век хватит. Егор, принеси мне… ну, эту… как ее… холодец. Потеряв утопию как основу национальной идеи, Россия сама себя привела к новой и единственно возможной идеологии. Имя ей — чекизм.

Я погладил лошадь:

— Сколько ей?

— Пять. Конкур в воскресенье. Приедете?

Он посмотрел по сторонам:

— Призвана вся чекистская рать — от курсантов до отставников.

— Чекизм — это, сказал бы Ленин, последний клапан. Смысл явления неоднозначен.

— Яблоки. Антоновка. Какая у нас в саду смородина! — воскликнула Наташа. — Вы куда? Самолеты на голову падают.

— Если бы у западников были нормальные ценности, мы бы еще посмотрели… А так — одна бижутерия!

Он рассмеялся. Закашлялся.

— Россия — невеста.

— Россия — невеста, а народ — говно.

— Спокойно.

— Верный своей природе, чекизм создает и культивирует двуединого врага: внешнего и внутреннего. Враг призван обидеть Россию, нанести ей вред.

— С этой идеей народ, даже при всей своей усталости и забитости, не готов согласиться.

— Народ — ударная идея чекизма. Чекизм хочет возродить народ как клиента, который нуждается в постоянной опеке. Конечно, народ — архаическое понятие. Но в России у народа еще не исчерпан ресурс. При умелом ведении дел им можно пользоваться.

— Внешним врагом России легко сделать кого угодно. А что касается внутреннего врага, то чекизм стремится к организации уникальной национальной ниши. Наша самобытность — конек чекизма.

— Врешь, Первая Конная!

— Чекизм и Патриархия должны застыть в скульптурной позе Мухиной.

— У нас теперь два внутренних врага: коммунизм и капитализм.

— Приехали… Мы полностью окружены!

— Коммунизм в России не продуктивен, а для капитализма не продуктивна Россия — все сходится.

— Чекизм инстинктивно отвечает запросам простого народа. Слово «кулак» выдумал народ, а не большевики.

— Зато мы охотно допускаем, — вставил я, — что начальство может и даже должно жить лучше нас. Мы с детства ходили по Грановитым палатам и уважали роскошь начальства. Начальство — неизбежное зло, с которым народ готов мириться. Деньги власти мы уважаем больше, чем власть денег. Дары, подарки, дачи мы любим больше, чем свою работу. Чекизм четко выстраивает начальственную вертикаль: он дает возможность начальникам обогатиться (бухаринский ход), а догадливому богачу — влиться в послушное начальство.

— Чекизм готов к тому, чтобы возглавить Россию на всех ступенях власти. Понятно, что при таком казенном производстве мы далеко не уедем — но куда нам ехать?

— Простой народ неприхотлив, — заметил он. — Главное, не дразнить. Мы останемся у себя дома и немного прикроем окна. Понадобится — прикроем больше. Надо либо окружить себя китайской стеной, либо завоевать весь мир. Чекизм неотрывен от действительности и информирован лучше всех. Чекизм знает: достаточно придумать заговор декабристов и посадить сто человек — Россия замолкнет. Двадцать лет молчала Россия при Николае Первом — нормальный срок. Ровно столько, сколько отделяет зрелого чекиста от заслуженной пенсии.

Он дал Алмазу сахара, похлопал по морде:

— Отстань!

— Чекизм стремится к тому, чтобы обрасти подходящей идеологической шкурой, — сказала лошадь. — Голый чекизм, при всей своей замечательной спортивной форме, может простудиться на сквозняках грядущей истории. Если чекизм, с приятной горчинкой цинизма, имеет государственное право на безнаказанность, если он говорит то, чего не думает, и делает все, что считает необходимым, ему нужна красивая ширма. Сейчас, в отсутствие ширмы, чекизм играет в проходную игру: сначала — порядок, потом — демократия. Красавец Николай Первый тоже, сидя порой на горшке, думал о конституции.

— Есть ли у чекизма реальные слабости? — спросил я.

— Они заключаются в отражениях, — ответила лошадь. — То на Западе сделают гадость, то в самой России ты напишешь пасквиль. Но ведь ты знаешь, что в 1979 году Лубянка тебя не обидела.

— У вас говорящие лошади, — сказал я.

— У нас все есть. Говорящие лошади, в частности.

— Деньги погубят вас, — сказал я.

— Цикличность российской истории обещает отмену крепостного права, пору реформ, революцию арктических цветов Иван-чай. Мы поставим под контроль весь круг.

— Каратель — не созидатель.

— Мы — смертники. Рабы Аллаха.

— Вы помните Тевтонский орден? Это мы. Корпоративная власть.

— Ни за что не отдадим, — кивнула лошадь.

Избиение младенцев

Царь Ирод считался христианским эталоном злодейства. В бесчисленных картинах европейские художники столетиями изживали человеческий ужас от расправы над младенцами. За них его до конца изжили русские чиновники и генералы.

Кто Ирод Беслана?

Ныне канонизированный, Николай Второй считался Кровавым за 9 января 1905 года. Теперь такое звание никому не грозит. Что вспомнится из наших времен? Равнодушие. Но Беслан останется на века.

Живой или мертвый, Басаев должен быть доволен. Я хорошо представляю себе его усталую победную улыбку на загадочном, будто с персидской миниатюры, лице. «Ну, парень, ты их сделал!». Он навязал России двоевластие: Кремль управляет Россией, а я командую страхом. Но в Беслане произошло то, что Басаеву раньше не удавалось сделать. Он докричался до России со своим главным посланием. До этого теракты были театральными ужасами. В них гибли, конечно, живые люди, но представление подавалось властью как агония кавказского командира. После Беслана стало ясно, что дело идет не к концу, а к началу войны.

Послание Басаева не сводится к возмездию. Возмездие подразумевает: мы квиты. Око за око — старинный рецепт. Он мог бы еще пригодиться какое-то время назад, но это время ушло в прошлое. В том прошлом я был идеалистом. Беслан обозначил иную ситуацию. Беслан для меня, как и для многих, — географическая новость. Я никогда раньше не слышал о нем. Северная Осетия далека от Москвы, и дело не в километрах, а в образе жизни. В сущности, это экзотика: там живут люди с золотыми зубами, они любят шашлыки, их невесты должны быть девственницами, они чтят закон кровной мести. Они почему-то христиане, в отличие от своих северокавказских соседей. Я хочу найти свое место в Беслане и понимаю, что это непросто.

Конечно, я против бесчеловечной жестокости боевиков, но кто довел их до безумия? Я верил в то, что колониальная война — ошибка и грязное дело. Я был против как интервенции в Афганистане, так и федеральной политики в Чечне. Мне было за «нас» стыдно. Но военный спор о суверенитете, изначально проигрышный для России, переродился, все сдвинулось с привычных мест. Война с Чечней превратилась в мутный поток. Уничтожение детей — это не зашифрованное приглашение к переговорам о мире. Это — демонстрация силы, которая не знает угрызений совести…

— …Строительство Халифата от Испании до Индонезии, — вставила говорящая лошадь.

— Ты опять здесь?

— Займись своим делом. Пиши об экзистенции, — сказала лошадь. — Это тебе мой совет. Остальное небезопасно.

— Бог отменил блокаду. Дал стране последний шанс.

— Ну? Ну?

— Свободу, — ответил я.

— Она никому здесь не нужна, — сморщилась лошадь. — Напрасно стараешься.

— Я не люблю политику.

— Ну, и не лезь в нее. Джигит, ты плохо сидишь в седле!

— Обижаешь?

— Ты в политике ничего не понимаешь!

— А ты, блядь, лошадь, понимаешь!?

Власть была цинична в своей колониальной войне — мы будем циничнее в тысячи раз. Вы не считали нас за людей, обзывали «черножопыми», изображали нас отсталыми, злобными тейпами — мы откажем вам в праве на жизнь. К тому же, есть лирическое исламское оправдание: вы — неверные.