Второго Рима день последний - Мика Валтари

её за руку, она отдёрнула руку с испугом на лице. Её лицо выглядело так неестественно, что я даже стал подозревать, уж не специально ли она напудрилась до бела и синей краской навела тени вокруг глаз.

Выпив вина чуть больше, чем обычно, сестра Хариклея, время от времени, бросала взгляд на Анну и не могла при этом сдержать смех. И каждый раз Анна отвечала ей гневным взглядом, так что та закрывала рот ладонью, но через минуту хохотала снова.

Наконец, я не выдержал, подошёл к Анне, схватил её за локти, поставил на ноги и спросил резко:

– Зачем ты притворяешься? Что означают эти обезьяньи ужимки?

Она изобразила на лице испуг, приложила палец к губам и предостерегла:

– Тсс! Тебя слышат слуги.

Потом, как бы покоряясь неизбежному, пожала плечами и пошла за мной к крыльцу, но войти в мою комнату решительно отказалась.

– Нет, эту глупость я не повторю. Я должна заботиться о своей репутации. Что подумает обо мне твой слуга?

Кстати, о слугах,– продолжала она, всё больше волнуясь. – Ты ведёшь себя так, будто мы уже женаты. Обижаешь меня в их присутствии. Ты не должен болтать с этой простой женщиной о всякой чепухе. Она совсем неверно истолковывает каждое твоё слово. Или это я тебя неверно поняла? Может, это в неё ты влюбился, а я лишь предлог, чтобы встречаться с ней тайком, угощать её вином и утолять с ней свою страсть, когда она уже не может сопротивляться? Поэтому я не отважилась прийти сюда сама, хотя лучше мне вообще больше не видеть этого дома.

– Ах, Анна!– воскликнул я. – Ну почему ты такая? Я уже не знаю, что мне думать о тебе. Или ты сошла с ума, или со мной что-то неладное.

– Хорошо. Хорошо. Оскорбляй меня. Называй сумасшедшей. Я сама виновата: бросила дом, семью, отдала себя в твои руки. Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз слышала от тебя ласковое слово. Всё тебе не нравится. Когда я одета, как подобает при моём положении и воспитании, ты обращаешься со мной как с девкой. Когда я веду себя скромно, стараюсь тебе понравиться, ты проклинаешь и оскорбляешь меня, причиняешь боль своими железными ручищами, тащишь в комнату, чтобы там изнасиловать. Если хочешь, проклинай меня, но сначала вынь бревно из собственного глаза.

– Господи, сжалься над человеком, попавшим в тенета такой женщины!– простонал я в бессилии и отчаянии. – Наверно, у меня действительно сердце латинянина и я никогда не смогу понять гречанку.

Она немного смягчилась, широко распахнула свои изумительные очи и молвила:

– Греки здесь не при чём. Ты просто не знаешь женщин. Может, ты и не повеса вовсе, не соблазнитель, а напротив, совершенно неопытный мужчина? Тогда, скорее всего, мне придётся тебя простить.

– Простить меня?– воскликнул я возмущённо. – Кого из нас надо прощать? Ладно! Прости меня, пожалуйста, очень тебя прошу! Умоляю! И оставь свои ужасные выдумки, не мучь меня! Я этого не вынесу. Ну почему ты такая?

Она смущённо потупила глаза, украдкой поглядывая на меня из-под опущенных ресниц.

– Потому что люблю тебя, Иоханес Анхелос,– сказала она, и её голос был нежен. – Потому что люблю тебя так сильно, что хочется мне плакать. И ещё потому, что ведёшь ты себя как ребёнок, хотя, быть может, именно из-за этого я и люблю тебя так сильно.

Я смотрел на неё и не верил собственным ушам, не понимая ровным счётом ничего.

– Странная у тебя любовь,– наконец прошептал я.

Она дружески потрепала меня по щеке.

– Друг мой, возлюбленный мой, ну почему ты такой жутко упрямый?

– Я? Упрямый?– от возмущения у меня перехватило дыхание и пришлось прежде проглотить слюну, чтобы смочь продолжать говорить. – Но хотя бы не такой капризный как ты.

– Я капризная?– переспросила она и словно серьёзно задумалась над моими словами. – Неужели, я действительно капризная? Конечно, в этих делах я так проста как ты. Женщины несколько более сложные натуры.

– Так чего же ты хочешь от меня?– воскликнул я. – Скажи, наконец!

– Законного брака, насколько это возможно в нынешнее время,– ответила она мгновенно, чеканя каждое слово. – Я должна думать о своём добром имени, о будущем, о моей семье и об отце.

Мои кулаки сжались, так что ногти впились в кожу ладоней.

– Нет никакого будущего,– произнёс я, усилием воли взяв себя в руки. – Постарайся, наконец, понять, что ни твоё происхождение, ни доброе имя, ни дворец твоего отца, ни всё остальное скоро не будут иметь никакого значения. Турецкие пушки в пяти тысячах шагов от города. Их так много, что невозможно сосчитать. У нас нет будущего. Совершенно никакого. Ты можешь это понять?

– Почему же ты тогда так упорно противишься?– ответила она, стараясь, чтобы слова её звучали так же спокойно как мои. – Если нам не на что надеяться и ничто не имеет никакого значения, почему же ты не хочешь пойти мне навстречу в таком пустяковом, ничего не значащем вопросе?

– Церкви объединились,– ответил я. – Пойми же, уния оглашена. Латинское бракосочетание равнозначно греческому. Если я сознательно, по собственной воле, сочетаюсь браком вторично, то нарушу таинство. Это вещь принципиальная. Я не отрёкся от веры своей даже, когда меч был занесён над моею головой. Ещё большим кощунством было бы сделать это сейчас лишь ради прихоти женщины.

В большинстве храмов символ веры всё ещё читают без добавления,– упрямо возразила она. – Свадьбы и похороны, крещение и святое причастие совершаются по прежним канонам. Георгиус Маммас – лжепатриарх. Он изгнан из синода патриархов. Теперь он лишь тень, которой кесарь присвоил титул. Даже Папа восстановить его не в силах. Истинная греческая церковь заслонена этой тенью, но она засияет вновь, как только наступит время. Присоединись к ней и твой противный рассудку предыдущий брак сам по себе станет недействительным, будто его и не было вовсе.

Я бил себя кулаками в грудь и рвал волосы на своей голове.

– Зачем я пришёл в этот падший мир! Почему я не могу жить, как мне подсказывает совесть? Что за проклятие лежит на мне и моей судьбе? Неужели, и ты натравишь на меня попов и правников, хотя я даже не прикоснулся к тебе?

– И не прикоснёшься никогда, даже если мне это будет стоить жизни!– взорвалась она.