Чернильная смерть - Корнелия Функе

Как испуганно вздрогнули маленькие зрители! Как внезапно завороженное любопытство превратилось в страх! И как они плакали! Фенолио никогда не забудет этого плача. Он беспомощно стоял там, вжимаясь спиной в стену, рядом с несчастными матерями. Пять латников направили на них копья. Всего пять — больше и не нужно было, чтобы небольшая кучка людей не смела пошевелиться. Одна женщина, правда, не выдержала и рванулась бежать, но латник задавил ее конем. А потом вокруг помоста сжалось кольцо мечей, и Коптемаз по знаку Свистуна загасил свой огонь и с улыбкой поклонился плачущим детям.

Они погнали их в замок, как отару ягнят. Несколько малышей от страха бросились под ноги лошадям. Они остались лежать на мостовой, словно поломанные игрушки. Фенолио громко звал по именам Иво и Деспину, но его голос сливался с криками и плачем женщин. Когда латники отъехали от матерей, Фенолио вместе с ними бросился к окровавленным маленьким телам, всматривался в побелевшие лица, с ужасом ожидая, что сейчас узнает в одном из них Иво или Деспину. Нет, детей Минервы среди них не было, и все же застывшие личики казались Фенолио знакомыми — немыслимо юные для смерти, для боли и ужаса. Рядом появились две Белые Женщины — придуманные им ангелы смерти. Матери припали к детям, зажимая им уши от белого шепота. Трое детей погибли — два мальчика и девочка. Они оказались в стране смерти, не дожидаясь Белых Женщин.

Рядом с погибшим мальчиком стоял на коленях тот самый юноша, что бежал по улице, выкрикивая запоздалое предупреждение. Застывшим от ненависти взглядом он смотрел на помост, но Коптемаз уже исчез, словно растворился в ядовитом дыму, висевшем над площадью. И только кобольд все еще стоял там, словно оглушенный, и смотрел на склонившихся над детьми женщин. А потом медленно, будто выпав из времени, стал собирать оставшиеся от представления пустые свертки.

Несколько женщин бросились вслед за солдатами и детьми. Остальные стояли на коленях, отирая раненым малышам кровь с лица и осторожно ощупывая маленькие тела.

Фенолио не мог больше на это смотреть. Он повернулся и, шатаясь, побрел к дому Минервы. Навстречу ему попадались женщины, выбежавшие на шум. А вот и Минерва — запыхавшаяся, растрепанная. Он пробормотал что-то неразборчивое, махнул рукой в сторону замка, и она побежала дальше, за другими женщинами.

Чудесная погода — солнце пригревает, как будто до зимы еще далеко.

Он ведь никогда уже не сможет забыть этот плач.

Странно, что ноги все же донесли его вверх по лестнице, хотя он так страшно отяжелел от скопившихся внутри слез.

— Розенкварц!

Он нагнулся над письменным столом, зашарил по нему, ища пергамент, бумагу, не важно что — лишь бы на этом можно было писать.

— Розенкварц! Да куда ж ты запропастился?

Стеклянный человечек высунулся из гнезда, свитого разноцветными феями Орфея. Какого черта понадобилось ему там, наверху? Он что, решил посворачивать шеи этим нелепым созданиям?

— Если ты хочешь снова послать меня к Орфею, так даже не думай! — раздался сверху сварливый голосок. — Этот гад Халцедон вытолкнул из окна стеклянного человечка, которого Орфей взял на службу взамен его брата! Тот разбился вдребезги, так что его останки приняли за осколки винной бутылки!

— Да не хочу я тебя никуда посылать! — ответил Фенолио сдавленным от рыданий голосом. — Очини мне перо и приготовь чернила, только поживее!

Этот плач!

Фенолио тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы и капали на письменный стол. Он, кажется, никогда так не рыдал, даже в детстве. Даже после гибели Козимо глаза у него оставались сухими. А сейчас… Иво! Деспина!

Он слышал, как стеклянный человечек соскочил на его кровать. «Разве я не запретил ему прыгать из гнезд на тюфяк? — мелькнуло у него в голове. — Ладно, не все ли равно? Ну, разобьется — его дело, в конце концов».

Ах, ну что же это — беда без конца и без края. Нужно положить этому конец, а то его старое сердце и впрямь разобьется.

Он слышал, как Розенкварц торопливо взбирается по ножке стола.

— Вот! — произнес стеклянный человечек робко, протягивая хозяину очиненное перо.

Фенолио рукавом отер слезы с лица и дрожащими пальцами взял перо.

Стеклянный человечек положил перед ним лист бумаги и стал поспешно размешивать чернила.

— Где дети? — спросил он. — Ты вроде собирался с ними на рынок?

Снова слеза. Она упала на чистый лист, и бумага жадно всосала ее. «Да, такая она и есть, эта проклятая история, — горько подумал Фенолио. — Она питается слезами!» А может быть, то, что произошло на рынке, написал Орфей? Говорят, с тех пор как у него побывал Сажерук, он вообще не выходит из дому и швыряет бутылки из окна. Кто знает, может быть, он в бешенстве и написал слова, стоившие жизни нескольким детям?

Прекрати, Фенолио, не думай сейчас об Орфее! Пиши свое! Ну почему этот лист такой пустой? Да идите же, идите сюда, проклятые слова! Ведь это дети! Дети, вы понимаете, что это значит? Их нужно спасти…

— Фенолио! — Розенкварц встревоженно посмотрел на него. — Где Иво и Деспина? Что случилось?

Но Фенолио только снова закрыл лицо руками. Где они, слова, которые отомкнут захлопнувшиеся за детьми ворота замка, переломают копья латникам и изжарят Коптемаза на его собственном огне?

О том, что произошло, Розенкварц узнал от Минервы, когда она вернулась от замка, — одна, без детей. Свистун там снова произнес речь.

— Он сказал, что ему надоело ждать, — рассказывала Минерва тусклым голосом. — Он дает нам неделю. За это время мы должны доставить ему Перепела. А если нет, он забирает наших детей на рудники.

И она пошла вниз, на пустую кухню, где на столе, наверное, еще стояли миски, из которых ели свой завтрак Иво и Деспина.

А Фенолио так и сидел перед пустым листом, на котором виднелись следы его слез. Час за часом, всю ночь напролет.

Ответ Перепела

— Я хочу приносить пользу, — начал было

Гомер, но д-р Кедр продолжал, как не слыша:

— Тогда не прячь голову в песок. Не вороти

носа. Тебе это непозволительно.

Джон Ирвинг. Правила Дома сидра[18]

Реза сидела очень бледная и старательно выводила слова самым красивым своим почерком. Как в те давние времена, когда она, переодевшись мужчиной, зарабатывала писанием на рыночной площади Омбры. Чернила ей размешивал бывший стеклянный человечек Орфея. Сажерук взял Сланца с собой к разбойникам. И Фарида.

«Ответ Перепела.— Мо стоял рядом с Резой, пока она писала. — Через три дня он отдаст себя в руки Виоланты, вдовы Козимо и матери законного наследника Омбры. В обмен Свистун должен отпустить коварно похищенных детей Омбры и дать им охранную грамоту на все времена с печатью своего господина. Лишь по выполнении этого условия Перепел готов будет приступить к спасению Пустой Книги, которую он переплел для Змееглава во Дворце Ночи».

Мегги видела, как рука матери то и дело замирает… Разбойники стояли кругом и наблюдали за ней. Женщина, умеющая писать… Никто из них не владел этим искусством, кроме Баптисты. Даже Черный Принц не умел писать. Все они отговаривали Мо от его решения, даже Дориа, который пытался предупредить детей Омбры и видел своими глазами, как их уводили и как погиб при этом его лучший друг Люк.

Лишь один человек и не думал отговаривать Мо — Сажерук.

Казалось, он никогда и не уходил, хотя на его лице теперь не было шрамов. Та же загадочная улыбка, та же непоседливость. Только что он был тут — и вот опять исчез. Как призрак. Мегги все время ловила себя на этой мысли и в то же время чувствовала, что в Сажеруке сейчас больше жизни, чем когда-либо, больше, чем во всех остальных.

Мо посмотрел в ее сторону, но Мегги не была уверена, что он ее видит. С тех пор как он вернулся от Белых Женщин, он окончательно стал Перепелом.

Как он может отдать себя в их руки! Свистун убьет его!

Реза дописала письмо. Она смотрела на Мо, как будто еще надеялась, что он сейчас бросит пергамент в огонь. Но он взял у нее из рук перо и поставил под смертельными словами свой знак: перо, скрещенное с мечом — наподобие креста, которым подписывались крестьяне, не умевшие написать своего имени.

Нет.

Нет!

Реза понурила голову. Почему она молчит? Почему не плачет на этот раз — ведь ее слезы, может быть, подействовали бы на него? Или она выплакала их все в ту бесконечную ночь среди могил, когда они напрасно ждали его возвращения? Или, может быть, Реза знает, какое обещание дал Мо Белым Женщинам, чтобы они отпустили его и Сажерука? «Не исключено, что мне скоро придется уйти». Это было все, что он сказал Мегги, а на ее испуганный вопрос: «Уйти? Куда?» — он ответил только: «Не волнуйся так. Не важно куда — я ведь побывал в гостях у Смерти и вернулся живым. Опаснее уже не будет, согласись…»