Каспар, Мельхиор и Бальтазар - Мишель Турнье

— Это еще не все, — продолжал Демас. — Мне рассказали о проповеди, которую он произнес в Капернаумской синагоге, такой необычайной проповеди, что мне до сих пор не верится, хотя на свидетеля, мне о ней рассказавшего, можно вполне положиться.

— Что же сказал Назареянин?

— Вот его речь слово в слово: «Я есмь хлеб, сшедший с небес… если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни… Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем». Эти слова вызвали скандал, и большинство тех, кто следовал за ним, разбежались.

Таор молчал, потрясенный зловещей очевидностью этих священных слов. Ощупью бредя в лучах света, слишком ослепительного для его ума, он, однако, увидел, как события его прошлой жизни приобретают вдруг новые очертания и новую связь, однако он понял еще далеко не все. Так, например, пиршество, устроенное им для вифлеемских детей, и совершившееся в это же самое время избиение младенцев стали сближаться, проясняя друг друга. Иисус не удовлетворился тем, что насыщал людей, он приносил себя в жертву, чтобы напитать их своей собственной плотью и кровью. Не случайно пиршество и жертвоприношение человеческое в Вифлееме произошли одновременно: это были две стороны одного таинства, неудержимо тяготеющего к сближению. Само пребывание Таора в соляных копях осмыслялось вдруг в его глазах. Ибо бедным вифлеемским детям он предложил только лакомства, доставленные слонами, зато ради детей неплатежеспособного должника он пожертвовал своей плотью и жизнью.

Но из всех речей Назареянина, пересказанных Демасом, глубже всего запали в душу Таора те, где говорилось о свежей воде и о бьющих родниках, потому что вот уже долгие годы каждая клеточка его тела изнывала от жажды, но пытаться утолить ее можно было только горьковато-соленой водой. Каково же было волнение человека, обреченного на муки в соляном аду, когда он услышал такие слова: «…всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять; а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную». Кто, как не Таор, понимал, что это вовсе не метафора. Он знал, что вода, которая утоляет плотскую жажду, и та, что брызжет из духовного источника, имеют общую природу, если ты свободен от раздвоения греха. Он вспомнил о наставлениях Рабби Риццы с острова Диоскорид, который упоминал о пище и питье, способных насытить и утолить одновременно плотские и духовные голод и жажду. То, что говорил Демас, так соответствовало душевным потребностям Таора, так точно отвечало на извечные для него вопросы, что не было сомнений: это сам Иисус обращался к нему устами меромского рыбака.

Наконец однажды ночью Демас рассказал, что Иисус, возвратившись из Тира и Сидона, поднялся на гору, называемую Рога Хаттина, ей дали такое имя потому, что, располагаясь вблизи деревни с таким же названием в трех часах пути от озера, она формой своей напоминает продавленное в середине седло с торчащими кверху краями. Там Иисус наставлял народ. Он сказал: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царство Небесное… Блаженны кроткие; ибо они наследуют землю».

— А что еще он сказал? — тихо спросил Таор.

— Он сказал: «Блаженны алчущие и жаждущие правды; ибо они насытятся».

Никакое другое слово не могло быть столь непосредственно обращено к Таору — человеку, который так давно страдал от жажды, ибо возжаждал справедливости. Он снова и снова просил Демаса повторять ему эти слова, которые вобрали в себя всю его жизнь. Потом он откинул голову назад, упершись в гладкую лиловую стену своей ниши, и тут совершилось чудо. О крохотное, незаметное чудо — свидетелем его был один лишь Таор: из его разъеденных солью глаз, из гноящихся век на его щеку, а потом на его губы скатилась слеза. Он слизнул эту слезу — это была пресная вода, первая капля воды без соли, которую он испил более чем за тридцать лет.

— Что еще он сказал? — настаивал Таор в восторженном ожидании.

— Он сказал еще: «Блаженны плачущие; ибо они утешатся».

* * *

Вскоре после этого Демас умер — как видно, не мог вынести жизни в соляных копях, — и тело его отправилось в огромную погребальную солильню, куда уже были сброшены те, кто умер до него, и где под воздействием натрия плоть постепенно высыхала, все гнилостные бактерии погибали и мертвецы превращались сначала в негнущихся пергаментных кукол, а потом в статуи из ломкого просвечивающего стекла.

И снова потянулась череда дней без ночи, настолько схожих между собой, что казалось, это один и тот же день возобновляется снова и снова и нет никакой надежды, что он кончится, что наступит развязка.

И однако как-то утром Таор оказался в одиночестве у Северных ворот города. На дорогу ему выдали льняную рубаху, мешочек с инжиром и горсть оболов — и ничего больше. Выходит, тридцать три года, которыми он обязался оплатить долг, миновали? Может статься. Таор никогда не умел считать, он положился на своих тюремщиков, к тому же само ощущение протекшего времени стерлось в нем настолько, что ему стало казаться, будто все случившееся после его прибытия в Содом произошло одновременно.

Куда идти? Ответ на этот вопрос был предрешен рассказами Демаса. Прежде всего надо выбраться из преисподней Содома, подняться на нормальный уровень человеческой жизни. Потом двинуться на запад, в столицу, где легче всего напасть на след Иисуса.

Страшная слабость во всех членах отчасти восполнялась необычайной легкостью его тела. Кожа да кости, ходячий скелет, Таор парил на поверхности земли так, как если бы его с двух сторон поддерживали невидимые ангелы. Хуже было другое — его глаза. Они давно уже не выносили яркого света, веки кровоточили, воскообразные выделения образовали на них корочки, которые сходили мелкими сухими чешуйками. Оторвав подол рубахи, Таор сделал повязку и обмотал ею лицо так, чтобы оставить только узкую щелку, сквозь которую мог различать дорогу.

Так шел Таор берегом моря, хорошо ему знакомым, и, однако, ему понадобилось семь дней и семь ночей, чтобы добраться до устья Иордана. Отсюда он повернул на запад, к Вифании, до которой добрался на двенадцатый день. Это было первое селение, увиденное им с тех пор, как он вышел на свободу. После тридцати трех лет, прожитых рядом с содомитами и их узниками, он не мог наглядеться на мужчин, женщин и детей с человеческим обликом, которые так естественно чувствовали себя среди зелени и цветов; это зрелище было настолько живительным, что повязка на глазах стала лишней, и Таор ее снял. Он подходил к разным людям, расспрашивая их, знают ли они проповедника по имени Иисус. Пятый из спрошенных посоветовал Таору обратиться к человеку, который, кажется, был другом проповедника. Звали его Лазарь, он жил со своими сестрами, Марфой и Марией. Таор отправился в дом Лазаря. Дом был заперт. Сосед объяснил Таору, что сегодня 14 Нисана — в этот день благочестивые евреи празднуют Пасху в Иерусалиме. До Иерусалима не больше часа пути, и, хотя уже поздно, он, наверно, еще застанет Иисуса и его друзей у некоего Иосифа Аримафейского.

Таор пустился в путь, но по выходе из деревни его охватила вдруг страшная слабость — он ведь давно не принимал пищи. Однако, подхваченный таинственной силой, он все же продолжал путь.

Таору сказали, не больше часа. Но ему понадобилось три, и он вошел в Иерусалим глубокой ночью. Он долго искал дом Иосифа, который сосед Лазаря описал ему довольно невнятно. Неужели он опять опоздает, как когда-то в Вифлееме, в такие далекие для него теперь времена? Таор стучался во многие двери. Поскольку была Пасха, ему отвечали приветливо, несмотря на столь поздний час. Наконец отворившая ему дверь женщина подтвердила: да, это дом Иосифа Аримафейского. Да, Иисус и его друзья собрались в комнате наверху, чтобы отпраздновать Пасху. Нет, она не уверена, что они все еще там. Пусть он сам поднимется наверх и посмотрит.

Стало быть, снова надо подниматься вверх. С тех пор как Таор покинул копи, он только и делал, что поднимался вверх, но ноги его больше не слушались. И все же он заставил себя подняться, толкнул дверь.

Комната была пуста. Он снова пришел слишком поздно. За этим столом недавно трапезовали. На нем еще стояли тринадцать чаш — неглубоких и очень широких кубков, на низкой ножке, с двумя маленькими ручками. В некоторых чашах на дне оставалось красное вино. А на столе валялись крошки того пресного хлеба, который евреи едят в этот вечер в память исхода их предков из Египта.

У Таора закружилась голова: хлеб, вино! Он протянул руку к одной из чаш, поднес ее к губам. Потом схватил кусочек мацы и проглотил его. И тут он пошатнулся, однако не упал. Два ангела, которые хранили его с той минуты, как он вышел на свободу, подхватили его своими огромными крыльями, ночное небо распахнулось, просияв необозримым светом, и ангелы унесли того, кто, быв последним, вечно опаздывающим, первым причастился Святых Тайн.