Полковник Горин - Николай Наумов

Михаил Сергеевич пошел ей навстречу. Когда поздоровались, на ее лице под тонким слоем пудры различил пепельные тени и догадался, каких трудов ей стоило, и стоит скрыть от посторонних семейные невзгоды.

— Вы, кажется, не ожидали моего прихода?

— Не ожидал, — признался Горин. — Несчастья как-то закрутили, завертели меня, и я забыл о существовании друзей.

— А я пришла. Не могла не прийти. Захотелось, насколько удобно и возможно, именно сегодня сказать вам спасибо за терпение к мужу.

— Спасибо и вам.

— Чем все это может кончиться для вас? — спросила тихо Лариса Константиновна.

— Надеюсь, разберутся, поймут.

Лариса Константиновна дотронулась пальцами до узла косы и в этот момент взглянула на Горина тем взглядом, в котором выразились стыд, безвыходность, просьба понять ее и отнестись без обиды, если она когда-либо причинила ее ему. Горин хотел помочь ей, сам заговорить о судьбе ее мужа, она опередила его.

— Скажите, Михаил Сергеевич, как велики вина и беда моего мужа?

— Насколько можно судить по рассказу очевидца, беда случилась от растерянности Геннадия Васильевича, он долго решался, чей приказ выполнять, мой или Амбаровского. Расценить это могут по-разному.

— А вы?.. — замерла Лариса Константиновна.

— Я? Я и Знобин решили ему помочь. Думается, он понял, чем болен. Надо дать время поправиться.

— Спасибо, Михаил Сергеевич. Об этом я хотела просить вас. Понимаете, как трудно мне было решиться на это?

— Почему?

— Мне казалось, вы все еще в обиде на меня — после моего приезда не пришли к нам.

— Не из-за вас. Я не хожу в гости к тем, с кем еще ясно не определились отношения. Наше прежнее знакомство или нечто большее могло усложнить их.

— Для меня до сих пор, Михаил Сергеевич, загадка, — облегченно вздохнула Лариса Константиновна, — почему еще там, в академии, вы так резко изменились ко мне?

Горин грустно улыбнулся.

— От любви до ненависти тоже бывает всего один шаг. Часто необдуманный и потому особенно горький. Пока я был для вас только слушатель, я терпеливо ждал, когда смогу пригласить вас в театр, на концерт. Дождался, вы ввели меня в свою семью, и вдруг однажды отказались со мной идти в театр. Я тоже не пошел. И увидел вас в Сокольниках. Не одну.

— Не помню, с кем я могла быть.

— Такой высокий, изящный. В сравнении с ним я показался себе невзрачным мальчишкой.

— А… это был полковник Другов. Сын очень близкого товарища папы, — вспомнила Лариса Константиновна и посмотрела на свои руки, раздумывая, говорить ли Михаилу Сергеевичу все или только то немногое, что снимало бы с нее вину за разрыв их дружбы. Этим немногим могли быть слова: нельзя отказать в просьбе человеку, надолго покидающему страну, побыть с ним один-два вечера вместе. Но в них была не вся правда, и желание как-то оправдаться рядом с искренней доброжелательностью Михаила Сергеевича ей показалось мелким. Виновато вскинув глаза, Лариса Константиновна призналась:

— Он знал меня девочкой. После возвращения из-за границы встретил совсем взрослой и по-родному, по-русски, как он позже сказал, интересной. Интересен и он был мне: знал пять языков, изъездил всю Европу… И туда же возвращался. Надолго. Он не мог ничего обещать и не хотел, чтоб его ждали. Поэтому кроме хорошей дружбы между нами ничего не могло быть. Тот вечер, когда вы нас увидели, был в сущности одним из прощальных. Отказать ему я не могла, хотя он и не очень настаивал. Советовал даже предупредить вас, но я этого не сделала.

— Что ж… несбывшегося не вернешь.

От признания, хотя и запоздалого, обоим стало и тепло, и грустно. Хотелось молчать, и они молчали. Каждый думал: «Если бы это объяснение состоялось раньше, в молодости! Насколько все было бы лучше! Но сейчас, когда молодость позади, пусть все, что было между нами, останется только воспоминанием».

— Надеюсь, Михаил Сергеевич, теперь вы не будете обходить нас?

— Не опасно? — скупо улыбнулся Горин.

— Ничего менять ведь мы не будем?

— Нет.

— Тогда пусть нас извинят, если мы изредка поговорим как давние друзья.

24

Лукин терпеть не мог жалобщиков. И вот неожиданно на прием к нему с жалобой попросились сразу два полковника, фамилии которых даже не упоминались в разборе и, следовательно, им ничего не грозило. Пришлось принять. Когда они вошли, генерал просверлил их недружелюбным взглядом. Сам не сел и им не предложил.

— Слушаю вас.

Начал Амирджанов:

— Мы по делу полковника Горина.

— Почему он не приехал сам?

— Считает неудобным защищать себя.

— А… Ну выкладывайте, каким образом думаете защищать его вы.

Амирджанова раздражала насмешливая придирчивость генерала, и его голос налился медью.

— Для дивизии полковник Горин — все, ее честь ж совесть. Очерните его — запачкана будет вся дивизия.

Дерзко-требовательная защита Горина подчиненными задела Лукина. Выходило, он тоже виноват в том, что у кого-то сложилось о комдиве неважное мнение. Но видя, что его хмурый взгляд лишь подтянул, а не утихомирил полковников, он простил им запальчивость — любят своего командира и любят, кажется, по-настоящему.

— Садитесь, — подобрел он. — И подавайте мне только факты.

Сердич развернул карту, раскрыл папку с документами. Лукин внимательно изучил любовно отделанную карту, затем просмотрел документы. На каждом была пометка посредника. Действительно, тот не преувеличивал достоинств и командира и его штаба. Генерала еще раз порадовал изящный маневр, который совершил полковник Берчук со своим полком. Задержался на радиограмме. Куцая, обрубленная, она предоставляла право командиру действовать по-своему, хотя при желании и можно было понять, чего от него требовал Амбаровский. Умышленно или нет комдив пошел на риск — не это сейчас самое важное. Главное, комдив умен. Лишь бы не начал злоупотреблять, щеголять самостоятельностью. Поговорить с ним, узнать лучше, при надобности предупредить: устав — свод правил с допустимыми исключениями, но нельзя исключения делать правилами.

Лукин поднял голову.

— Все ясно. Решение мое узнаете завтра на разборе. За факты спасибо, они помогли мне кое-что уточнить.

Решение окончательное и бесповоротное уже было принято. Генералу лишь хотелось убедиться, поймут ли его справедливость и необходимость два человека — два генерала.

Первым вошел Амбаровский, четко, внешне уверенно, подав корпус вперед, вторым — Герасимов, чуть сзади и робко.

— Садитесь, — Лукин встал, закинул руки за спину и принялся ходить по комнате.

— Так. Успели подумать над своими решениями на учении?

— Да, товарищ генерал армии, — ответил за обоих Амбаровский.

— К каким же мыслям пришли? Ну, хотя бы по решению, которое вы приняли в районе полигона?

— Решение, товарищ генерал армии, не лучшее, — упреждая начальника штаба, начал Амбаровский, — но вполне допустимое. Выделив больше сил для отражения контрудара с места, я мог нанести более ощутимые потери противнику и затем наверстать потерянное время путем усиления темпа наступления.

— А как думаете вы, начальник штаба?

— Решение, по которому пришлось действовать войскам корпуса, — начал Герасимов, загоняя неуверенность подальше внутрь себя, — было, действительно, не лучшим.

— Почему?

— Перейдя к обороне большей частью войск первого эшелона, мы потеряли темп развития боя и тем самым позволили противнику создать для себя наиболее благоприятные условия применения решающих средств поражения…

— Именно. Но сам по себе переход к обороне в этой обстановке тоже допустим. Беда в другом. Вы распылили силы, не сумели сохранить группировку войск для возобновления наступления, а противник еще до начала контрудара без особого труда разгадал, что вы остановитесь. Этого бы не получилось, если бы вы к своему замыслу добавили хорошую хитринку, оригинальный отвлекающий маневр, дерзкое действие хотя бы одного полка или еще что. В каждом бою свое, неповторимое. Военное искусство — оно тоже настоящее и сложное, требует таланта и мастерства. И чем выше занимается должность, того и другого в командире должно быть больше.

— Если бы полковник Горин, — попробовал Амбаровский хоть чуть-чуть уменьшить свою неудачу, — выполнил мой приказ…

— Все получилось бы во много раз хуже. Имея меньше данных, он лучше вас понял обстановку и спас корпус от тяжелых последствий.

Лукин налил в стакан воды, сделал несколько глотков и продолжал:

— На вашем месте я бы давно обласкал Горина, а не валил на него свои промахи. И еще… мне очень не понравился ваш «маневр» полком Аркадьева, — язвительно нажал Лукин на слово «маневр». — Хорошее хорошо показать негрешно, а сомнительное выпячивать, вы сами, я думаю, знаете как это называется. Так что, — генерал Лукин сделал остановку перед тем, как объявить свое решение Амбаровскому, — вам надо хорошо подумать о многом и освежить свои знания. Буду рекомендовать вас на высшие академические курсы. Потом будет решено остальное.