Тициан Табидзе: жизнь и поэзия - Галина Цурикова

Это трудно перевести, в переводе — звучит неуклюже, иногда непонятно: прощаясь с миром, Тициан в единый стих пытается вобрать сложную сумму образов-символов, которыми жил. Начиная с чувства присутствия на собственных похоронах (теперь это не был символ, — уже опустился занавес, отделивший его от живых, и он видел со стороны свою смерть), этот образ возник в его юношеских прозаических миниатюрах, — он хоронил сначала свою первую, бесплотную «голубую» любовь: потом в «Белом сновидении» ему виделся скорбный путь народа — бесконечный, как дорога на кладбище, и «плач над гробом собственным»: и снова он испытал это, когда хоронил отца: «все исчезает в скитаньях и мчится куда-то, я же собственный гроб проношу, словно памятник славы»; и снова ему хотелось рыдать над своею могилой, оплакивать «разодранную музу» (тот же лебедь — с разорванным горлом) — петь свою «лебединую песню»: и «Моди-Нахе», и недоступная больше радость чувствовать себя тростниковой свирелью, прижатой к губам Грузии (и об этом было в прежних его стихах), и Рембо — примета юности, пронизанной ураганом, — всё, о чем не успел рассказать ей…

* * *

…Жена Тициана Табидзе была смелая, с твердым характером женщина. В отличие от Тициана, она легко вступала в общение с незнакомыми людьми, не робела в многолюдном собрании.

Ей — Нине Макашвили — посвящается «Понт Эвксинский»:

Читал сегодня я Эврипида,Медея напомнила мне тебя.Любая мне не страшна обидаС тобою: сердце верит, любя…

Стихотворение написано 5 июля 1926 года в Тбилиси под впечатлением перечитанной античной трагедии, навеявшей мысли об аргонавтах, похитителях колхидской царевны, об Орфее, который был их певцом, о собственных житейских невзгодах…

В начале этого года Тициан Табидзе напечатал свое стихотворение о Сталине: тогда о Сталине еще не писали стихов; это стихотворение не было прославляющей одой, в нем было размышление о перспективах новой жизни; стихотворение кому-то показалось политически бестактным, и поэта предали остракизму, — он лишен был работы и, соответственно, средств к существованию. Через полгода с помощью старых, со времени большевистского подполья, друзей все как-то уладилось, — Тициана снова стали печатать.

…В стихотворении «Понт Эвксинский» звучит не обида — преодоление горечи, вера в жизнь и в любовь, в неизменность человеческой доброты:

Печь известковая — челюсть дракона;Колышется золотое руно…Я схвачен мечтою неугомонной,Со счастьем таким совладать не дано.

Выскажу слово, но с ног меня валятОбвалы невысказанности моей.Старой грозы подхваченный валом,Я песню пою о тебе — Орфей.

Понт Эвксинский — да есть ли милее!Звук тот исторгла какая струна?Тебя напомнила жизнь Медеи,И сердце мне обожгла она.

Крепкая, точно Саркис Джакели,И, словно Понт Эвксинский, нежна…Невысказанность томит доселе,И глотка сохнет, поражена…

Навеянное мифом о Медее и аргонавтах стихотворение — о себе, о собственных своих переживаниях; образный строй держится на поэтических ассоциациях с греческими мифами: известковая печь, в которой (как и в те легендарные времена) сжигают известь в сегодняшней Колхиде, — «челюсть дракона». Того дракона, который охранял золотое руно и которого с помощью Медеи убили аргонавты. Этот образ станет лейтмотивом ряда последующих стихотворений — символизирующим жизненные невзгоды, препятствия, нежданную опасность (в дальнейшем его развитии). Здесь — его рождение; здесь это — почти случайная ассоциация, возникшая из описания Черноморского побережья, где быт народа сохранил древнейшие, времен греческих мифов черты.

Певец, поэт — конечно, Орфей…

В переводе Л. Озерова приглушен знакомый образ-лейтмотив оригинала: «Что-то невысказанное томит меня, и высыхает перерезанная глотка».

Стихотворение посвящено жене поэта; это она — «крепка, точно Саркис Джакели», такой у нее характер! (Саркис Джакели, владелец Месхети — смелый грузинский полководец.)

О чем стихи? О любви?..

Кто во мне запрудил эту страсть, что с ходуЕще бы десяток поэтов взяла?[16]Почему отделили меня от народа,Если душу эпоха так подняла?

Об этой любви!

Потом, спустя месяц, в Гагре, куда он поехал, видимо, уже после того, как невзгоды уладились, он эти «подмоченные перышки» (по примеру Маяковского) вырвал и переделал конец стихотворения:

…Пальмы. И Гагра, как белая лебедь,Летит к Эльбрусу сквозь забытье.Луны, ушедшей за тучу, трепет —Как будто дэвы толкнули ее.

Волны моря загромыхали.Как песнь аргонавтов, — им долго звучать.В ночи августа, в дальней дали,Земля и небо слились опять…

Стихотворение «Понт Эвксинский» обрело законченный «антологический» облик: Медея, аргонавты, Орфей. Обманчивое затишье…

Как для ребенка ласка матери,сладок Эвксинский Понт;когда горечь заострила сердце,моя родина, тебя я вспомнил…

Подстрочный перевод

Это другое стихотворение — «Картлис цховреба» («Летопись Грузии»)[17], созданное тогда же — в качестве вступления к поэме (так и не написанной).

Говорят, что раз в сто лет колышетНебо языки такого пламени.То не старец-летописец пишет —То моя бессонница сожгла меня.С каждым, кто назвал себя поэтом,Только раз такое приключается.Черноморье спит. Под легким ветромЗыбь трепещет, парусник качается.Пароход «Ильич» причалил к Сочи,Словно «Арго», воскрешенный заново…

Это — вариация умиротворяющей картины спящего, ночного Черноморья. В «Понте Эвксинском» — взрыв неожиданных чувств:

Родина! К твоей ли колыбелиПрикасаюсь, за былым ли следую, —Человек я или Кахабери[18],Сросшийся корнями с почвой этою?Кем бы ни был, но, мечте покорный,Напишу поэму бедствий родины.Что мне жизнь? Пускай лавиной горнойСметены пути, что раньше пройдены!

Экспрессивный и по-своему выразительный перевод П. Антокольского, естественно, утрачивает буквальную точность, и потому «знакомые образы» в переводе не так легко узнаются: «И решил я внезапно написать твою кровавую поэму. Себя не пожалею: будь лавиной (поэзия), — снеси все, что у сердца найдется». «Плакал на этом море Овидий Назон, более о Риме, чем о себе. Как бы мне язык ни связали, я расскажу о путанных наших дорогах…»

Часто их меняли. Так меняютЛед на лбу страдальца госпитального.Правнуки и ныне поминаютПропасти у перевала дальнего.

«Не было непройденных пропастей, ни высот, нами не взятых… Долго длилась агония, пылала огненная печь…» (Известковая печь — та самая «челюсть дракона».) Конец запутанным этим дорогам: «бросил якорь у берега пароход „Ильич“, остановился в Сочи»; это — свет надежды. В переводе Антокольского усилено символическое звучание образа:

В пламени небесные ворота.Брошен якорь у высокой пристани.Мне приснился белый сон народа —Снег Эльбруса, еле видный издали.

Это — рассвет.

* * *

…Скучные дни на даче в Анапе, куда несколько лет подряд выезжала его семья.

Образы исторические были той лирической плотью стиха, тем поэтическим воздухом, без которых никакие грустные или радостные раздумья — еще не поэзия; без этого жизнь теряет объемность, лишается глубины и, может быть, даже смысла.

Я в Скифии. Опаленный киммерийскими сумерками…Друг дорогой, я твоим голосом читаю Пушкина.Бахчисарайского фонтана обливает меня струя, —Старым фонтанам никто рыдать не мешает…

Так выглядит в сделанном самим Тицианом подстрочном переводе его стихотворение «Илаяли», посвященное Али Арсенишвили.

Многозначащим словом проходит в стихах Тициана Табидзе древнейшая, таинственная Киммерия (отсюда и киммерийцы, и «Химерион»). Она и во времена Геродота уже была легендарной — эта страна: киммерийцы населяли северное Причерноморье и Крым в библейские времена, а потом исчезли. Геродот собрал преданья о том, как скифы прогнали киммерийцев. Скифы были кочевники, воины, — киммерийцы не могли им противостоять. Цари киммерийцев собрали совет, решая: оставить ли землю скифам и переселиться в другие места или вступить с ними в бой? Цари хотели сражаться, но их не послушал народ; и они стали спорить между собой, потому что одни все еще рвались в бой, а другие хотели уйти с народом; и цари перебили друг друга, — народ киммерийский похоронил их возле реки Туры и ушел, преследуемый скифами, на восток, через Кавказские горы — в Малую Азию; туда, где маячила Тициану таинственная Халдея.