Искры - Михаил Соколов

— Лука приобрел новую литературу и пишет, что дело у него идет на подъем: собираются, читают. Советует и нам почитать народнические выдумки Левитского и статью Ульянова.

«О чем это они?» — подумал Леон и, не поняв ничего из разговора Чургина с гостями, стал читать «Евгения Онегина». Услышав во время чтения слова «народники», «кружок шахтеров», «арифметика», «русский язык», он решил, что речь идет об открытии на шахте народной школы.

Когда гости ушли, Варя постелила на полу рядом с печкой тюфяк, положила две подушки, одеяло, и Чургин с Леоном легли спать.

— Что это за люди были? Это самые и есть шахтеры? — спросил Леон.

— Один — шахтер, другой — из моих городских знакомых. Слышал наш разговор?

— Немного, но почти ничего не понял. Чудные какие-то слова — «народники». Что за люди?

— Народники? Были такие. Хотели мужика просветить и против властей поднять. Не туда смотрели, не там искали, не так думали.

— Не понимаю.

— Тогда слушай, брат… — И Чургин стал тихо рассказывать Леону о народниках.

Печка горела жарко. От раскаленной плиты беленый дощатый потолок казался лилово-розовым, и от этого в комнате стоял приятный, успокаивающий полумрак.

А под утро Чургин на носках ходил по комнате и одевался на работу.

2

Несколько дней Леон ничего не делал. Он бывал на шахте, присматривался к ее сооружениям, к людям, к их работе и ничего не находил для себя подходящего. И тут у него явилось сомнение: а сможет ли он вообще что-либо делать на шахте? Кому он нужен здесь, среди этих чужих, незнакомых ему людей? Кто захочет учить его шахтерскому делу?

С этими беспокойными думами возвращался он как-то домой.

День выдался пасмурный, но морозный. На улицах было безлюдно. Сверху, из серой мглы, медленно опускались на землю пушистые снежинки.

Леон шел по поселку Растащиловке и мельком рассматривал редких встречных ребят. Промокшие в шахте и черные от угля, одетые в жалкие, нищенские лохмотья, они почти бежали, торопливо перебирая обутыми в чуни ногами, спотыкались о кочки, и на них гремела обледеневшая одежда. У каждого из них в руках или на шее болталась лампа-бахмутка, некоторые несли подмышкой кусок угля или обрезок рудничной крепи. Ни с кем не задерживаясь, не разговаривая, они еще издали сворачивали к своим землянкам и быстро исчезали в них, как в норах.

Леону хотелось зайти в эти землянки, взглянуть, можно ли в них согреться и высушить одежду. Многие дворы были без ворот, в окнах многих домишек вместо стекол торчали серые и красные подушки. Ни в одном дворе не было видно ни курицы, ни поросенка, даже собаки не попадались на глаза.

И Леона охватила тоска. Жалко и обидно было смотреть на людей, на их захудалые жилища, и ему опять вспомнились распространенные слова: «Шахтер — это последний человек». Завтра, быть может, и он станет таким — шахтером.

Он ускорил шаг, стараясь больше не смотреть ни на поселок, ни на его обитателей. А когда поднял голову, перед ним была угрюмая, пустынная степь, уходившая в хмурые осенние дали. Вся она была покрыта рудничными буграми, испещрена выемками и железнодорожными насыпями, и только редкие зеленые полоски озими да маячившие кое-где небольшие скирды напоминали, что и здесь ходили пахари и сеяли зерно.

Дул легкий степной ветер. Через поле по-заячьи прыгал сухой куст перекати-поля. На пониклых, потемневших стеблях подсолнечника щебетали одинокие зяблики.

Леон смотрел в степные дали, на яркозеленые островки озими, и сердце его сжимала тоска. Давно ли степь была единственной отрадой его, его надеждой, смыслом его жизни? И вот его прогнали с нее — молодого, полного сил и здоровья. Никогда больше он не будет пахать ее, и щупать руками, и дышать ее пряными запахами; никогда не увидит теперь, как зажигаются и горят над ней утренние зори, не услышит, как поют птицы. В землю он должен лезть, под степь эту неоглядную, и там искать свое счастье.

С тяжелыми думами, угрюмый вернулся Леон на шахту.

Недалеко от казарм из переулка вывалила шумная ватага молодежи. Приговаривая и приплясывая на дороге, шахтеры и шахтерки суматошно кружились перед гармонистом, подбрасывали вверх подушки, размахивали простынями, вышитыми полотенцами.

Леон холодными глазами посмотрел на эту ватагу и остановился, нетерпеливо ожидая, пока она пройдет.

Улицу пересек низенький шахтер-старик с бородкой под козлика.

— Вот она, шахтерская свадьба! Видал, парень? — крикнул он Леону, кивая головой в сторону свадебного шествия. — Эка носятся, паралич их!

Высокий худощавый парень с гармошкой в руках и с красной бумажной розой на картузе играл плясовую и то и дело выкрикивал:

— Давай, давай, шилохвостки чертовы!

Завидев Леона, он прекратил игру, поднял голову и загорланил:

— Лева! Братуша!

Леон узнал Ивана Недайвоза — двоюродного племянника Игната Сысоича.

Иван Недайвоз по-пьяному расцеловался с ним и, заметив старика-шахтера, крикнул:

— А, козлиная бородка! Рюмочку! Эй, дружка-а!

Женщины обступили Недайвоза, ругаясь, что он не играет, но он снял с плеча ремень, передал Леону гармошку и перекричал всех:

— Не орите, дуры чертовы! А ну, братуха, наддай им, шилохвосткам пьяным!

— Да я ж… я с утра дома не был, — пробовал Леон отговориться, но подвыпившие женщины и девушки уже тащили его на дорогу, тормошили, чтоб играл, а какая-то дебелая молодуха, с бумажными красными цветами на голове и сама краснощекая, заслонившись простыней, что-то пошептала ему и вдруг поцеловала:

— Сладкий! Дружка, рюмочку!

Леон не знал, что ему делать.

Ряженая в мужское баба, на ходу наполняя рюмку, подбежала к нему с графином.

— Покорнейше просим, красавец-удалец, за невестушку, да сватушку, да за рябого телятушку!

Леону ничего не оставалось, как выпить. А через минуту он огласил улицу звуками гармошки, и веселая толпа пошла, закружилась в неистовом плясе, и впереди всех плясал старик-шахтер с лампой в руке.

Иван Недайвоз одобрительно хлопал Леона по плечу, что-то говорил ему, но Леон ничего не слышал. Одна девушка подошла к нему, громко сказав над ухом:

— Сыграй какую-нибудь песню, а то они упадут скоро от пляски.

Леон искоса посмотрел в ее усталые голубые глаза и заиграл старинную песню.

То была Ольга.

На другой день, одевшись в шахтерский костюм Чургина, Леон пошел на работу.

Была гололедица. Разыгравшийся к рассвету ураганный ветер срывал с крыш, точно пушинки, ветхие доски и железные заплаты, швырял их на землю и громом гремел по улице. Ледяная крупа немилосердно била в лицо, в глаза; ветер, пронизывая насквозь одежду, валил с ног.

Продрогнув, Чургин и Леон добрались наконец до шахты и укрылись в низком, переполненном рабочими здании.

Леон несмело остановился у двери, осмотрелся и увидел одно из сооружений шахты — нарядную. Она была довольно просторна, имела два оконца, одну дверь, освещалась двумя тусклыми коптилками и, может быть, только этим и отличалась от какого-нибудь сарая скотопромышленника. Потолок был исчерчен сажей, земляной пол — в выбоинах и пыльный, как проселочная дорога, глина со стен местами обвалилась, в щели свистел ветер. Из огромной раскрытой печи било голубое пламя, и угарный газ от него, смешиваясь с табачным дымом, сизым туманом плавал над головами рабочих.

Смотрел Леон на этот грязный сарай, на шахтеров, и ему хотелось подойти к каждому и пощупать: да люди ли это? В излатанных, кожей обшитых на коленях и ягодицах лохмотьях, в телячьих черевиках вверх шерстью и в лаптях, изможденные, с большими синими кругами под глазами и выдавшимися кадыками, они производили впечатление людей, которых за неискупимую вину заточили в подземелье и вот, на устрашение другим, подняли на-гора всех скопом: смотрите-де на них и обретайте разум. Он отвел взгляд в сторону, но и оттуда на него смотрели сверкающие глаза, и он читал в них: «Куда ты лезешь, парень?»

Леону стало не по себе.

Дверь с шумом отворилась, и в нарядную, как ветер, ворвался Иван Недайвоз. Лампа его каким-то чудом горела, и от нее винтом шла струя копоти. Ногой наступив на фитиль, он погасил ее, лихо сбил на затылок старый картуз и весело бросил:

— Здорово, братва! Не опоздал? — но, увидев Чургина, притих и поправил картуз.

— Гудка еще не было, — ответил ему кто-то.

— С тебя и опоздания как с гуся вода, — засмеялся другой.

Леон тронул Недайвоза за рукав.

— A-а, братуша! Здорово! — подал ему Недайвоз свою большую руку. — И ты к нам?

Леон отвел его в сторону, тихо спросил:

— Эти люди давно работают под землей? Погляди: в гроб и то краше кладут. Оборванные, худые.

— Это ты, братуша, приглядывайся, а я на них насмотрелся. Раз худые — значит будут толстые, если не подохнут к тому времени. Да брось ты про это. Куда ж он тебя думает определить? — спросил Недайвоз, понизив голос и кивнув в сторону Чургина. Тот отдавал распоряжения подрядчикам и десятникам.