Соль жизни - Синтаро Исихара

Отец ездил на работу в Токио и вставал раньше меня. По утрам я слышал, как перед алтарем он читает молитвы. По тому, что с каждым днем его голос дрожал все заметнее, я понимал, что он чувствует себя все хуже. И только в тот самый день голос его не дрожал… Мне показалось это подозрительным, и, лежа в постели, я навострил уши.

Это теперь есть хорошие лекарства для снижения давления, а тогда ничего такого не было. Отец применял прижигания, ему делали компрессы разными диковинными травами, но во время деловых встреч он выпивал, хотя и знал, что губит себя. В общем, его дыхание становилось все тяжелее, он ужасно храпел. Мы слушали храп и боялись, что кто-нибудь его услышит.

И мы, и сам отец прекрасно понимали, что он скоро умрет, но, разумеется, никто не знал, когда это случится.

В тот день после уроков я обсуждал со своими товарищами следующий номер нашего журнала. Потом мы стали разговаривать про какие-то идиотские литературные теории. Домой я вернулся поздно. На полпути к дому я повстречал нашу запыхавшуюся домработницу. Когда она увидела меня, на глаза у нее навернулись слезы. Она рассказала, что сегодня днем отец на работе потерял сознание, и мать с братом, не дождавшись меня, срочно отправились в Токио. Оттуда мать еще раз позвонила в школу, просила передать, чтобы я срочно выезжал, но она опоздала, ей сказали, что меня уже нет. Тогда она велела домработнице, чтобы та встретила меня на станции и немедленно отправила в Токио.

Я так и поступил: отдал ей портфель и сел в электричку. Лишь только домработница рассказала мне о случившемся, я тут же обреченно понял, что произошло нечто ужасное. Дышать стало трудно, тело стало чужим.

Люди возвращались с работы из Токио, а электричка на Токио была полупустой. В отделении, рассчитанном на четверых, я сидел один. Подражая отцу, всю дорогу до Токио я читал буддийские и синтоистские молитвы, вкладывая в них одну-единственную просьбу…

Электричка между тем наполнялась людьми, но вид уставившегося в одну точку подростка, который бормочет что-то невнятное, не вызывал симпатии. Подозрительно посмотрев на меня, люди избегали садиться рядом со мной.

Я вполне отдавал себе отчет в том, почему они смотрят на меня так странно, но не знал, что и как я могу им сказать. Именно тогда я впервые понял, какое одиночество ощущает человек, когда у него умирают родные. Он пребывает в прострации, состоящей из смеси печали и страха. Полагаю, что когда человек чувствует приближение смерти, он ощущает то же самое.

Я дошел до здания, где располагалась отцовская фирма. Время было позднее, все уже ушли. У подъезда меня встретил отцовский подчиненный, я знал его в лицо. Признав меня, он отвернулся. «Сочувствую», — произнес он. Я сразу же понял, что те бесконечные молитвы, которые я читал в поезде, оказались бесполезны. Все, что произошло, было предсказуемо, но в тот момент, когда я узнал о кончине отца, мне захотелось обвинить кого-нибудь в его смерти.

Отец занимал не слишком высокое положение. Сейчас он лежал на покрытом циновками полу, покрытый неизвестно откуда взявшимся покрывалом. Комната была большой — наверное, это был зал для проведения совещаний.

Я не помню, были ли там мать с братом, и вообще не помню, кто был в комнате. У меня остаюсь такое чувство, что там только отец и я, что мы увиделись после долгой разлуки.

Я стянул покрывало с лица, которое было бледнее обычного. Моя рука непроизвольно коснулась его щеки. Она была ужасно холодной. За день кожа покрылась густой щетиной. Отец уже испустил дух, а щетина еще продолжала расти. Прикосновение окончательно убедило меня в том, что отец умер. Я смотрел на него: именно этого мы все и боялись. Тут я вдруг понял, что наша связь не прервалась, я знал, что мы значим друг для друга, или, точнее, мы по-прежнему продолжали существовать друг для друга. То было не ощущение — нет, то была абсолютная уверенность, основания для которой я не мог объяснить сам себе. Поняв все это, я наконец-то заплакал.

Впоследствии я стал писателем, много чего передумал о жизни и смерти, но я всегда продолжал ощущать ладонью холод щеки только что скончавшегося отца.

А когда я стал взрослым, женился, и у нас родился первый ребенок, я с новой силой почувствовал то же самое, что ощутил тогда… Ту самую невидимую глазу, но такую прочную нить, которая тянется от отца ко мне, от меня — к сыну.

Через какое-то время я услышал рассказ, который объяснил мне мои беспочвенные, казалось бы, чувства.

В тот день отец отправился на совещание в другую фирму. Когда он прямо в кресле потерял сознание, люди подумали, что он заснул от усталости, и не стали его беспокоить. Поэтому-то и врача позвали слишком поздно. И вот когда он пребывал с закрытыми глазами в кресле, старуха из района Кансай, которая в свое время свела отца с его будущей женой, увидела отца в чайном павильоне, который был расположен рядом с домом. Отец сидел на мокрой от дождя веранде, справа под мышкой у него была зажата фетровая шляпа. Она удивилась его появлению в неурочное время, но пошла за подушкой для сидения. Когда она вернулась, его и след простыл. Она стала расспрашивать домашних, но никто не видел, чтобы отец зашел в ворота и направился в чайную комнату. И тогда она подумала, что, наверное, отец умер.

Я не сомневаюсь в правдивости этого рассказа. Самое важное состоит в том, что он подтверждает те чувства, которые я испытал в тот день.

Невидимый мир

Если ты от рождения калека, или же ты стал калекой уже потом, только ты сам можешь понять страдания такого же увечного человека, в особенности если речь идет об органах восприятия.

Однажды в гостинице, расположенной в Окамото, мне делали массаж. Массажистка, которой не исполнилось и тридцати лет, была красивой, но она была слепа на оба глаза. Я спросил ее, что случилось. Она рассказала, что больше десяти лет назад свет мира для нее вдруг погрузился во тьму и она ослепла. Она была настоящей красавицей, что добавляло драматизма в ее повествование. Ослепнув, она решила, что лучше уйти из жизни, и два раза пыталась покончить с собой, но оба раза матери удавалось откачать ее. Во время рассказа слезы наворачивались массажистке на глаза, и я раскаивался в том, что заставил ее рассказывать про свою трагедию.

Что она ощущала, когда слезы стояли в ее невидящих глазах?

Мне было жаль ее, и для проформы я сказал, что время от времени делаю себе специальный массаж для глаз. Она же была готова схватиться за любую соломинку и попросила меня научить ее такому массажу после сеанса.

Но перед ее приходом я уже успел выпить снотворное и чувствовал себя уставшим. В общем, во время сеанса я заснул. Когда проснулся, возле подушки я обнаружил счет, а ее самой в комнате уже не было. Я почувствовал ужасные угрызения совести.

Сейчас медицина уже не та, что раньше. Множество ослепших людей имеют возможность снова прозреть. Однако беспокойство и страх, которые они испытывают перед тем, как снова прозреть, не сравнимы ни с чем. А потому возврат из тьмы представляет собой настоящую драму.

Моему другу Хакама Мицуо несколько лет назад удалили катаракту. Операция прошла успешно, но теперь ему предстояло провести месяц в больнице не снимая повязки. Я отправился навестить его.

Я увидел его еще из коридора: лежа на постели, он слушал радио: пошарив на ночном столике, он уверенно нашел сигареты и зажигалку, закурил. За исключением толстого слоя бинтов на глазах он совсем не производил мрачного впечатления. Мицуо был поглощен передачей, и я некоторое время наблюдал за своим слепым другом. Потом он вдруг повел носом и, не выключая приемника, спросил: «Кто здесь?» Я назвался и подошел к нему поближе.

— Спасибо, что пришел. Ты что, цветы принес? Не нужно, не нужно. Извини, но только унеси ты их лучше обратно.

— Почему?

— Понимаешь, у слепых нюх делается чересчур острый. Поэтому мы и обращаем на запахи столько внимания. Если ты видишь цветы, то запах тебя не беспокоит, а если ты их только нюхаешь, то это действует на нервы и раздражает. Ко мне все с цветами приходят, но для слепого это не годится. Все равно что вонючими духами дышишь.

Теперь мне стало все понятно.

— Понимаешь, когда ты день за днем ничего не видишь и все время валяешься в постели, начинаешь замечать то, чего раньше не замечал. После того как человек слепнет, он начинает жить в своем мире. Только ослепнув, я понял, какая это чуткая вещь — уши. Помнишь, недавно сильное землетрясение было? Какой в больнице шум поднялся! Там плачут, там вопят. И только в глазном отделении тихо было. Сами по себе мы беспомощны, а потому никакого страха и нет. Так, сосредоточились и уши навострили. А я думал: вот сейчас больница обрушится, я погибну, и, выходит, зря операцию делал — не успею еще разок на свет взглянуть. А потому мне хотелось сорвать бинты и напоследок хоть капельку на мир поглядеть. Но я сдержался.