До встречи на небесах - Леонид Сергеев

— Чему он может научить? Ему самому надо учиться.

А «патриоты» усмехались:

— Еврейские дела! (у Иванова мать была еврейка).

После взлета Иванова, я сказал ему:

— Постарайся достойно пережить свой успех.

Но где там! Он пропустил мои слова мимо ушей и с тех пор ходил по ЦДЛ с таким видом, словно получил не Государственную, а Нобелевскую премию.

Как-то иду в Пестрый зал, а Иванов в холле ругает свою ученицу М. Москвину; увидел меня, махнул рукой:

— Леньк, подойди! Ну, вот скажи, как можно так писать?! — и начал что-то цитировать Москвиной.

Я не стал слушать.

— Пусть пишет, как хочет. Здесь нет рецептов.

В то время бывало не раз: мы, друзья Иванова, сидим за одним столом, а он, болван набитый, с писательскими секретарями — за другим; мы выпиваем, а они листают протоколы, постановления, и Иванову не стыдно перед нами, даже наоборот — выпячивается, вроде гордится, что находится в «высоких сферах». Однажды даже сказанул: «Соловей не воробей, он из лужи не пьет» (видимо, имел в виду, что мы пьянствуем со всеми подряд и вообще много занимаемся пустозвонством).

В те дни и его жена Ирина (пятая, глубоко партийная) скакнула куда-то вверх, и их пробивной дуэт распирало от собственного величия. Однажды им позвонил М. Тарловский, чтобы поздравить Иванова с орденом. В трубке услышал звонкий голос Ирины:

— Квартира писателя Сергея Иванова. Кто его просит?

От такой официальщины Тарловский немного растерялся и, шутки ради, опрометчиво изменил голос:

— Это из ЦК!

Ирина на секунду замешкалась, затем тихо пробормотала:

— Сейчас, сейчас…

Подошел Иванов, и узнав друга, разочаровано, с трудом расставаясь с предвкушением нового триумфа, протянул:

— А-а, это ты…

— За что ты получил орден? — просто и грубовато спросил Тарловский, усугубляя свой первоначальный промах.

— В газетах все написано, — холодно ответил Иванов и, окончательно похоронив надежду на счастье, добавил: — За большой вклад в литературу.

После того, как Иванов получил Госпремию, Тарловский вновь полез к нему с поздравлениями, но телефон долго был занят; когда наконец дозвонился, трубку сняла жена Иванова.

— Не могу к вам пробиться, у вас все занято и занято, — простодушно сказал Тарловский.

— Так всегда бывает, когда маленький писатель звонит большому, — вполне серьезно заявила крутая особа.

Трубку взял Иванов. Тарловский, не просчитав все последствия, передал слова, которые только что услышал.

— Хорошо! Я у нее выясню, — отчеканил Иванов.

Через несколько минут он перезвонил:

— Марк! Она этого не говорила! Ты рехнулся! — и бросил трубку.

Они не общались больше года; помирились только когда Иванов разошелся с этой женой. Они встретились в Доме творчества Переделкино, где Иванов с Н. Ламмом писали детектив и крепко поддавали.

— Марик! — вскричал Иванов, обнимая друга. — Эта сука поссорила меня со всеми друзьями!..

С легким сердцем они возобновили дружбу.

Кстати, Госпремию Иванова мы обмывали на веранде Пестрого зала (естественно, наш друг пригласил Михалкова, Алексина). В разгар хвалебных тостов в честь героя торжества явился Коваль, и сразу привлек к себе внимание. Раздались крики радости. А на Иванова нахлынули странные переживания, он сник и шепнул мне с нервным смешком:

— Все четко продумал, гад такой. Чтобы теперь о нем поговорили.

Он, недалекий, жгуче ревновал Коваля к славе и, бывало, когда тот читал что-нибудь из вновь написанного, щелкал языком:

— Слабовато! Сырой текст! Не тот уровень!

— Ну напиши лучше, ядрена вошь, — гоготал Коваль, уверенный, что лучше написать невозможно (однажды даже процитировал нам слова декана пединститута, где он учился: «как бы Юрий Коваль не написал, это будет правильно, даже если идет против грамматики»).

Другого своего приятеля — Успенского, Иванов наоборот с жаром хвалил (возможно, потому что Успенский тогда в основном писал стихи — как бы работал на другой площадке), правда хвалил, выбирая странные образы:

— Эдик дичайше талантлив. Вот если завтра его переедет трамвай, все скажут: «Был гений!».

Вот такое мнение — противоположное мнению Мазнина, и не только его.

Временами хитрость Иванова проявлялась слишком явственно. Как-то мы с ним выпивали в ЦДЛ; с нами сидели еще двое приятелей; деньги кончились, а выпить хотелось еще. Я предложил Иванову занять деньги у Кушака, который сидел в углу с каким-то автором.

— Возьмем в счет моего гонорара, — объяснил я. — Вчера сдал ему иллюстрации к книжке Сапгира (Кушак в «перестройку» открыл свое издательство «Золотой ключик», где, понятно издавал «своих» — Сапгира, Г. Балла, Ламма…).

— Иди один, — сказал Иванов.

— Нет, вдвоем, — заявил я. — Так убедительней.

— Давай вдвоем, морда ты эдакая. — Иванов встал, но как только я подошел к Кушаку, вернулся на свое место.

Кушак, естественно, дал мне деньги (он никогда не отказывал), но Иванов хорош! Так мелко он, тупоголовый, поступал частенько. Договариваемся с ним куда-нибудь ехать, «ага! — кивает, — только схожу в туалет» — и незаметно идет в гардероб и исчезает. Или скажет Тарловскому: «Иди в буфет, бери кофе, сейчас подойду». И уходит домой.

Иванов был нервный, нетерпеливый, с бегающим взглядом, говорил быстро, заикаясь; на все реагировал мгновенно, остро; и веселился и грустил до слез — и уж это непритворно, так невозможно сыграть. Бывало, мы с Яхниным выпиваем с девицами; подлетает Иванов, размахивая дипломатом, и сразу напрямую:

— Ну, кого мы сегодня будем тра…ь?!

Кстати, в этом вопросе мы все отличались непосредственностью. Помню, с Ковалем выпивали в Пестром со своими подружками; в разгар застолья нас пригласили заглянуть в свой семинар две Марины (Москвина и Бородицкая — талантливые литераторши, наши приятельницы, которые натаскивали молодежь). Спустя какое-то время, прилично нагрузившись, мы с Ковалем поднялись в комнату за сценой и стали что-то нести будущим детским поэтам и прозаикам — вначале Коваль, потом я. В середине моей болтовни Коваль вдруг выдает на всю комнату:

— Леньк! А где наши Машка с Катькой?

— Ждут нас в Пестром, — говорю.

— Так пойдем. Чего мы здесь делаем!

Только по хихиканью наших слушателей я понял, что мы сморозили глупость и вообще выглядели не лучшим образом. Но Коваль ничуть не смутился. На лестнице говорит:

— Ни х… Мы все сказали, что надо. А перед Машкой с Катькой неудобно. Оставили их одних…

Однажды в солнечный летний день, мы с Ивановым шли по берегу Серебрянки — хотели найти дом, где наша семья жила до войны и откуда нас эвакуировали. Дом не нашли (уже все было перестроено); я рассказал, как в конце пятидесятых годов мы вернулись в Подмосковье и жили в Ашукинской (чуть дальше Заветов). Иванов рассмеялся:

— Я четко помню — мы с тобой встречались в электричках… Ты, подлюка эдакий, всегда покуривал в тамбуре, устраивал табачную диффузию, а я не переношу дым.

Скорее всего он выдумывал, но кто знает…

На обратном пути к даче Иванов распекал меня за дружбу с некоторыми нашими общими приятелями (хотя сам с ними дружил не меньше меня).

— …Он дерьмо! Чего ты с ним дружишь? И графоман!

— Этот подлец! Проталкивает только своих! И графоман!

— У этого шелуха, темы мелкие и скучные. Тухлятина. Пишет как школяр, с грудой ненужных подробностей, а в конце все разжевывает, объясняет, что к чему, и сразу дело дрянь. Прямо бесит меня, чистый графоман!

— Этот может состряпать крепкий сюжет, но не влезает в душу героев. Отсюда графоманские строчки.

Говорят женщины сплетницы. Ответственно заявляю: дружки мои переплюнули весь слабый пол. Вот уж где гнездо сплетников, где всегда услышишь, кто кого меньше уважает, кто бездарь и пустослов, так это в ЦДЛ. Не случайно Шульжик, чтобы сменить тему разговора (прекратить злословие), частенько говорит:

— Так, ну кого мы еще не обоср…и?

И здесь я привожу ярлыки, которые мои дружки вешали и вешают друг на друга, чтобы они, придурки, наконец говорили в глаза то, что с таким напором молотят за спиной. Пора, хотя бы на седьмом десятке, отвечать за свои слова, черт бы их подрал! Куда это годиться — сидишь с ними — нахваливают, пускают пузыри, стоит отойти — костерят на чем свет стоит?! А потом то один старый хрен, то другой сообщают, какую гадость о тебе сказали, да еще застраховывают себя:

— Не вздумай это передавать!

Такие художества, такие противные словечки. Если вы такие смелые, говорите открыто то, что думаете, или не разевайте рот, вас за язык никто не тянет. Пожалуй, только Шульжик может влепить в глаза. Иногда прорывается у Мазнина и Мезинова. Ну и у меня не заржавеет. Смешно наблюдать, как разоблаченный злоязычник начинает выкручиваться, оправдываться; вертится, словно уж на раскаленной сковороде. И что возмущает — никто из этих любителей перемывать кости при этом не краснеет, не скажет: «Извини, дал маху, что-то нашло!». А то еще и насядет на тебя, и так все повернет, что вроде ты во всем виноват. На таких фортелях они собаку съели. Они все зубастые — в смысле словечек, а не количества зубов — с этим как раз у них, сморчков, плоховато.