Избранные произведения в двух томах. Том 1 - Александр Рекемчук

Человек в зеленой шляпе тер перчаткой ухо и, мучительно улыбаясь, с явным трудом выговаривал слова:

— Дом дры… Квартира цвацет пят. Пошалюста…

— Что? — Окружавшие его ребята недоуменно переглядывались.

— Какая квартира?

— Вам кого надо?

— Пят унд цвацет… — робко повторил человек в шляпе.

Да, с таким побеседовать — одно удовольствие. Все вокруг только плечами пожимали. Я, конечно, тоже. Хотя это глупое перышко меня смешило куда больше, чем красноречие незнакомца.

Вдруг вперед протискался Марик Уманский. Он поправил очки и, запинаясь от смущения, задал вопрос:

— Шпрехен зи дойч?

— Яволь, — обрадованно воскликнул этот тип и перестал тереть свое ухо.

— Вас волен зи? — уже уверенно продолжил Марик и, кашлянув, добавил: — Битте…

Он был круглым отличником, наш «четырехглазый» толстый Марик, а немецким языком занимался дома чуть не с пеленок, честное слово.

— Ихь зухе ди Шуравлоффка-штрассе, хауз драй, воонунг фюнф унд цванциг. — Незнакомец с надеждой смотрел на Марика.

— Журавлевка, дом три, квартира двадцать пять, — перевел Марик. — Так ведь это… к Саньке Рымареву.

Он уже назвал мое имя, а мозги мои все еще не могли переварить услышанное, они все еще не отдавали себе отчета в том, что квартира двадцать пять — это та самая квартира, где я живу. Где я жил спокон веков.

А все ребята уже обернулись, как по команде, и смотрели на меня, не скрывая любопытства.

— К тебе, Санька…

— Это к тебе!

Они расступились, и тогда незнакомец тоже увидел меня — я стоял позади всех. Он увидел меня и, улыбнувшись, чуть кивнул головой. Несколько секунд длилось молчание. Он, этот незнакомец, деликатно скользил глазами по моей фигуре, как бы измеряя мой рост и как бы прикидывая, чего я стою.

А я, не выказывая особой приязни, рассматривал его самого, ненашенского покроя пальто «продуй ветер» и главным образом эту дурацкую зеленую шляпу со шнурком и перышком.

Что же касается мальчишек и девчонок, то те просто рты разинули от любопытства.

Конечно, не стоило продолжать это дармовое представление, тешить зрителей. Я уже смирился с мыслью, что здесь нет никакой ошибки и этому типу действительно требуется двадцать пятая квартира.

Я круто повернулся, сунул руки в карманы и, не говоря ни слова, двинулся к своему подъезду.

Позади меня заскрипел утоптанный снег: незнакомец шагал следом.

А по двору уже неслись ликующие крики:

— К Саньке иностранец пришел!

— Мистер Твистер…

— Харла-барла…

Радостно им очень, ротозеям.

Обычно я вихрем взлетал по лестнице на свой этаж, перескакивая через ступеньку, а то и через две. Несколько скачков — и я уже дома. Обратный же путь был еще стремительней: я вскакивал на перила, уже давно отполированные до блеска моими штанами, штанами моих приятелей, штанами моих предшественников, и лихо съезжал в самый низ, отталкиваясь ногой на крутых виражах. По этой причине штаны мои в одном месте были тоже всегда отполированы до блеска.

Но на этот раз я не торопился. Я нарочно поднимался очень медленно, вразвалку, лениво переставляя ноги. И ни на одном лестничном марше, ни на одной площадке ни разу не оглянулся назад. Хотелось оттянуть время, и я впервые вдруг остро пожалел, что мы живем не на самом последнем этаже, не под самой крышей, не на голубятне.

Все необычное настораживает, тревожит. А этот приход был необычным. И даже не потому, что необычным был сам пришелец, этот странный тип, ни бельмеса не понимающий по-русски. А просто потому, что в нашей квартире никогда — сколько я себя помню — не появлялись чужие мужчины. Ну, наведывался раз в год электромонтер чинить проводку, в канун зимы слесари копошились у радиаторов, заходил с какой-нибудь оказией дворник, но все это были не чужие люди — из нашего домоуправления. Однажды заявился человек, которого я принял за чужого, но оказалось, что это какой-то наш дальний родственник, отпетый пьянчуга, — он выпросил у мамы трояк на опохмелку и обещал зайти еще раз, вернуть долг, однако не пришел, позабыл, наверное.

Но этот, который сейчас шагал следом за мной по ступенькам, был совсем чужим. И шаги его в гулком лестничном пролете отзывались в моих ушах тревожно и чуждо.

Как ни тяни, как ни медли, а все же мы добрались до четвертого этажа, до нашей двери с номером «25». Я хотел по обыкновению подпрыгнуть и в прыжке нажать звонок — он у нас был высоко, под самой притолокой. Но большая рука в кожаной перчатке поверх моей руки легла на кнопку.

Когда Ма отворила дверь, мне сразу же стало ясно: ее нисколько не удивляет появление чужого человека. Ее отнюдь не огорошил приход незнакомого иностранца. Она знала, что он придет. Она, конечно, еще утром знала, что к нам в дом явится гость.

И значит, именно поэтому такой ослепительной, бьющей в глаза чистотой сияла сейчас неказистая, старенькая наша квартира. И значит, ради этого случая из кухни долетали сюда, в переднюю, сногсшибательные запахи: украинского борща, щедро заправленного чесноком, жареной гусятины и оладий — я тотчас, как вошел, учуял все эти запахи.

Да и сама она — Ма, Галя, Галина Викторовна — была, боже ты мой, до чего нарядная! На ней было шерстяное канареечное платье с заутюженным в мелкую складку подолом и с перламутровыми радужными пуговицами — самое лучшее ее платье, которое она надевала по праздникам, а в другом она ходила на работу: у нее еще было и другое платье.

Но поверх этого праздничного платья был надет фартук, дававший понять, что никакого праздника нынче нету, а всего лишь выходной день и что она здесь, в этом доме, не досужая гостья, а хозяйка.

Смуглые щеки ее слегка запунцовели: ведь она только что, на звонок, выскочила из кухни, где готовила обед, жарила-парила и крепко умаялась со всей этой стряпней.

А губы ее улыбались приветливо и слегка растерянно, когда она переводила взгляд с меня на пришельца, а с пришельца опять на меня…

— Вы уже познакомились?

Этот, в шляпе, должно быть, догадался, о чем его спрашивают, хотя и ни бельмеса не понимал по-русски, — как-то сообразил. Он снял с головы шляпу, содрал перчатку и подал мне пятерню:

— Ганс…

— Рымарев, — ответил я и, коротко тряхнув протянутую руку, ушел на кухню.

Надо бы пообедать, пора уж. В делах, касающихся обеда, я давно был вполне самостоятельным человеком. Ведь Ма обычно обедала на работе, на заводе — завод находился очень далеко от нас, на краю города, целый час ехать трамваем, и она при всем желании не могла приезжать домой в перерыв, чтобы накормить меня. Она всего-то и успевала, что приготовить обед с вечера на завтра, а остальные заботы — согреть, съесть, перемыть посуду — ложились на меня. Я привык хозяйничать сам. Мне это даже нравилось.

Вот и сейчас я взял тарелку, половник, сдвинул крышку кастрюли — под нею вкусно клокотал рдяный борщ.

Но появилась Ма.

— А руки? — ужаснулась она вполголоса.

Отобрала тарелку, подтолкнула меня к умывальнику.

Насупясь, я долго вертел под струей воды скользкое мыло. Ма стояла за спиной.

— Зачем он пришел… этот немец? — спросил я напрямик.

— Как это «зачем»?

Хотя я и не видел ее в данный момент, но мог себе представить, как отчаянно расширяются глазищи на маленьком лице — брови вразлет, ресницы вразлет.

— Как это «зачем»? В гости. И потом… он не немец, а австриец.

Я иронически хмыкнул.

— Он работает на нашем заводе, — продолжала Ма. — Политэмигрант. Вытирая руки полотенцем, я взглянул на нее исподлобья. И должно быть, что-то слишком недоброе читалось в моем взгляде, потому что она добела закусила губу. Но тотчас овладела собой.

— Марш за стол, — сказала Ма и, обняв меня за плечи, повела в комнату.

Комната у нас была маленькая, в одно окошко. У окошка тахта, накрытая дряхлым ковром, с рядком подушек-думок вдоль стенки; на этой тахте спит Ма. Близ тахты — круглый стол. В углу — шкаф, на шкафу — чемодан и всякие коробки-картонки. Вот и все. Почти все. Совершенно непостижимым образом в эту комнату — между шкафом и дверью — втиснулась еще и моя кровать. Детская кроватка, которую Ма завела, когда я появился на свет. Сначала она была с сеткой, потом сетку сняли. И если эта кроватка еще кое-как помещалась в комнате, то сам я уже с трудом помещался теперь в этой кроватке: вырос. А вообще, несмотря на тесноту, комната у нас была хорошая, очень уютная, и на двоих ее вполне хватало. Как раз на двоих. Много ли нужно двоим людям?

— Прошу к столу, — объявила Ма и перевела гостя с тахты, где он восседал сложа руки, на стул.

Меня она усадила напротив гостя.

А сама убежала на кухню. За борщом, наверное.

Стол сегодня был накрыт тугой от крахмала льняной скатертью с белыми цветами на белом поле. Посредине стола — плетеная хлебница с горкой хлеба. У тарелок разложены в боевой готовности ложки, вилки, всякие ножи — я и не знал даже, что у нас имеется столько разной столовой дребедени.