40 австралийских новелл - Вэнс Палмер

— И ты можешь называть это пустяком! — закричал Выжига, вскакивая. — Это ценнейшей козел, а ты уж, конечно, сломаешь ему спину или испугаешь его до полусмерти.

— Я сделаюсь легким, как перышко, — сказал призрак. — И невидимым. Он и не почувствует меня.

Минут пять Выжига молчал.

— Ладно! — сказал он наконец. — Так и быть, я разрешу тебе работать на меня два года и по окончании срока дам тебе проехаться верхом на козле, но помни: кататься ты должен недолго.

— Работать буду один год, — сказал призрак, который начал понемногу понимать, что за человек этот Выжига.

— Восемнадцать месяцев, — сказал Выжига.

— Двенадцать месяцев, — сказал призрак.

— Ладно, двенадцать месяцев, хоть ты и здорово запросил, — согласился под конец Выжига. — Но запомни: с женщинами не знаться, пива не пить. Можешь запрягать лошадей и начинать сеять немедленно.

Призрак начал работать в ту же ночь, и через три недели пшеница была посеяна. Он был хорошим работником, и все‑таки Выжига немного поворчал, когда, проснувшись однажды ночью, увидел, что лошади остановились, а призрак стоит, прислонившись к стволу эвкалипта. Выжига вылез из постели и пошел узнать, в чем дело.

—^ Перекур, — сказал призрак. — Я‑то сам не курю, но ребят подводить не хочу. А вообще мне только работа и нужна.

— Чуял я, что тут какой‑то подвох, — сказал Выжига и снова лег спать.

Кончив сеять, призрак попросил другой работы, и Выжига показал ему холм, покрытый гранитными валунами.

— Ты мог бы засеять еще пятьдесят акров, если убрать эти глыбы.

Призрак взялся за дело, и к концу месяца холм был засеян.

— Пропали мы, если не будет дождя, — сказал Выжига и поручил призраку выстроить три плотины.

— Я, пожалуй, и с дождем мог бы уладить дело, — сказал призрак. — У меня есть кой — какие связи.

— Ладно, — сказал Выжига, — но только не опоздай с постройкой плотин.

В ту ночь Выжига проснулся около полуночи и увидел, что призрака нет. Выжига был явно взволнован, когда через три часа призрак вернулся: он несся со скоростью около семидесяти миль в час над самыми верхушками заборов, на несколько ярдов впереди ливня. Дождь лил полтора дня, и Выжига решил, что призрак сделал так нарочно, чтобы не строить плотины. Он заставил его чинить упряжь, рыть канавы, подковывать лошадей, ремонтировать машины и чистить зерно, — Я прогорю, если не будет жаркого солнца, — сказал Выжига, когда призрак вернулся к постройке плотин. — Живешь просто на болоте. Чуял я, что тут какой‑то подвох.

— Я и в этом могу помочь, — сказал призрак.

— Хорошо, — согласился Выжига, помолчав, — но на этот раз не перестарайся и не бросай своей работы.

На следующий день, хотя призрак не оставлял работы, солнце стало припекать, вода начала высыхать и пшеница принялась расти прямо на глазах. В конце недели призрак построил плотины, и Выжига велел ему остричь овец, объездить трех норовистых лошадей и очистить от кустарника четыреста акров земли, приговаривая:

— Придется мне побираться, если скоро не будет дождя. Знаешь, я думал дать тебе на эту работу две недели, но я не какой‑нибудь разбойник и дам месяц.

Выжига бодрствовал всю ночь, и хотя он видел, что призрак усердно работает, и слышал то звон топора, то жужжание ножниц, но, как и в тот раз, неожиданно налетела буря и дождь лил полтора дня.

— Никогда ничего не сделают толком, — сказал теперь Выжига призраку. — Надо кончать стрижку, а то овцы заболеют и зерно погибнет, если скоро не выглянет жаркое солнце. Я же говорил, что ничего хорошего не выйдет, если ты будешь у меня работать.

Как и прежде, призрак заставил солнце светить.

Так он гнул спину в течение года и в назначенный срок попросил свое жалованье.

— Прямо минута в минуту, — сказал Выжига. — Все вы теперь так и смотрите на часы. Но я человек слова.

Он вывел козла, и теперь, когда дошло до самого главного, призрак, казалось, немного оробел. Для такого случая он даже надел белые молескиновые брюки.

— Есди ты хоть немного покалечишь его, я потребую возмещения убытков, — предупредил Выжига. — Ты обещал быть легким как перышко и невидимым.

— Ладно, — сказал призрак. Он нахмурился, затрепетал на ветру и стал исчезать. Последнее, что увидел Выжига, были неясные очертания ноги, занесенной над спиной козла.

— Помни, только сто ярдов — ни шагу больше, — сказал Выжига.

— Как тебе угодно, — сказал призрак, но уже неохотно. К этому моменту Выжига порядком начал ему надоедать.

— И не вздумай его пришпоривать, — сказал Выжига.

— Я ничего не могу поделать со шпорами, — сказал призрак. — Они твои, и я не могу заставить их исчезнуть. — Теперь уж Выжига ему окончательно осточертел, и он вонзил шпоры. Козел завертел головой, чтобы увидеть, что происходит. Шпоры снова вонзились ему в бока. Козел не на шутку струхнул, когда увидел, что на его спине никого нет. Он ринулся вперед, сбил с ног Выжигу, рванулся к лачуге и встал на дыбы. Падая, призрак сделался твердым, чтобы выдержать удар. Он полетел головой вперед, врезался в лачугу, снес ее и продолжал лететь дальше. Выжига пришел в ужас и с воплями кинулся вдогонку за призраком, требуя, чтобы тот вернулся и починил лачугу. На протяжении почти двух миль он, пыхтя, пытался догнать шпоры, пока они не сделали сильного рывка и не оставили его далеко позади. А козел так и не вернулся.

— Я был прав, когда подозревал в этом какой‑то подвох, — сказал Выжига и повесил объявление:

Призракам и бродягам

ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

ДЖУДА УОТEH

МАТЬ (Перевод И. Боронос)

Когда я был еще мальчишкой, меня часто пугал пристальный, испытующий взгляд матери. Она подолгу смотрела на меня, не говоря ни слова. Я всегда смущался и виновато опускал глаза, с беспокойством перебирая в уме все, что делал днем.

Но вскоре я убедился, что ее мысли были очень далеки от моих маленьких дел; они касались ее только тогда, когда из‑за них еще больше усиливалось ее неприязненное отношение ко всему, что нас окружало. Она тревожилась о сестренке и обо мне; ее постоянно волновала наша судьба в этой новой стране, где она всегда чувствовала себя чужой.

От меня она видела мало радости: хотя мы поселились здесь совсем недавно, я уже успел перенять многие привычки окружавших меня людей. Я отдалился от нее. Во всяком случае, так казалось матери, и это ее огорчало.

Сколько я ее помню, у матери не было близкого друга, и мне кажется, у нее вообще не появлялось потребности делиться с кем‑нибудь своими сокровенными мыслями и надеждами. Хотя я знал, что она горячо любит меня, у нас с ней никогда не было тех тесных дружеских отношений, какие иногда возникают у матери с сыном. Ей была свойственна такая уверенность в себе, в своих взглядах на жизнь, что никакое противодействие, никакие жизненные трудности не могли поколебать эту уверенность. «Будь сильным перед людьми, плачь только перед богом», — обычно говорила она и придерживалась этого правила даже в отношениях с отцом.

В узком кругу наших знакомых посмеивались над нежеланием матери прочно обосноваться в этом городе, подобно другим, над ее склонностью, как они говорили, витать в облаках, над ее нелепыми, но непоколебимыми убеждениями.

С людьми она всегда обходилась мягко. Она говорила тихим голосом, вела себя сдержанно, и подчас казалось, что она все делает машинально, а мысли ее где‑то далеко. Ее спокойное печальное лицо, проникновенный взгляд темных глаз и черные волосы были исполнены строгой красоты. Тоненькая, худая, она сутулилась, будто под бременем, лежавшим на ее плечах.

С раннего детства мать всегда казалась мне какой‑то далекой, принадлежащей иному миру, не такой обыденной, как отец. Он был моложав, охотно играл и возился с детьми, когда они настолько подросли, что могли болтать с ним и смеяться его шуткам. Мать была старше его. Ей, видимо, было под сорок, но можно было дать и больше. Она долго не менялась с годами и, казалось, совсем не старилась, пока к концу жизни вдруг сразу не превратилась в старуху.

Меня всегда разбирало любопытство — сколько же ей лет. Она никогда не отмечала своего дня рождения, как, впрочем, и вся наша семья. У нас дома никогда не зажигали свечей, не пекли пирогов и не дарили подарков, как у других. Своим приятелям на улице, которые хвастливо расписывали, как праздновали их день рождения, я, запинаясь, повторял слова матери, что такие праздники — просто глупое и нелепое преклонение перед собственной персоной.

— Пустой обман, — говорила она. — Как будто жизнь можно разделить на равные кусочки по двенадцать месяцев! Важны дела, а не годы!

Хотя я часто повторял ее слова и даже гордился тем, что день моего рождения не праздновался, я однажды как-то не удержался и спросил мать, когда она родилась.