Серапионовы братья. 1921: альманах - Всеволод Иванов

§ 2. Снова идти к старому было глупо. Не было сомнения, что денег он больше не даст.

Но все-таки пошел, когда солнце вылезло из-за собора, и первые лучи попадали в глаза, заставляя щуриться.

Двери отворила грязная баба. Ноги вошли, но что-то ёкнуло и осталось за дверью. Вернулся и хотел посмотреть, но в переднюю уже лез толстый и седой старик и шамкал беззубым ртом: «Что вам угодно?» И потом: «Принесли деньги?»

Вошли в черный кабинет и долго говорили.

Студент плакал. Но когда, всхлипывая, взглянул в лицо старого — поразился.

Тонкий и длинный нос раздувался хищно и упорно. Ермолку приподнимая, маленькие рожки лезли наружу, скрипя.

Копыто ноги, заброшенной дерзко на тонкую свою подругу, стучало по ножке кресла. Глаза, сверкая, огнисто дымили. Волосатые же ноздри раздувались трепетно и шумно.

— Господи Гугенгаммер господин Гугенгаммер!

— Да, да, я к вашим услугам, господин студент.

Потом вновь принял человеческий облик, смягчился долго советовал, шамкая вести трезвую и спокойнук жизнь, дал деньги и проводил студента до двери.

Выходя, он споткнулся на пороге, и грязная баба «Шляются тоже, шеромыжники», — проворчала вослед.

§ 2. Поднимаясь по лестнице, думал, что мало надежды на то, что святой брат подкрепит меня верой своею. Но шел все выше и выше, пока не остановился перед кельей его, превысшего и преверующего, чем я.

Двери отворил благочестивый инок, приветствуя столь ранний приход мой радостным наклоненьем головы.

Дьявол и все сопутники его оставили дух мой, едва я переступил порог его кельи.

В долгой беседе рассказал, плача, сомненья мои.

На коленях молились: «По преизбыточествию милости Твоей, не оставь грешных. Когда кто просил что-либо от Тебя и уходил, не получив просимого? —

И потом: — Не отринь смущенного от лица Твоего».

Но тут я взглянул на святого брата: «Бес, бес, бес».

Вскочил в гневе и, убегая, слышал тревожные вопросы инока.

§ 3. Накурили страшно Новенькая студенческая тужурка играла весело императорскими своими пуговицами, отражая свет дымный и электрический.

Банкомет, молодой, коротенький, толстый, бросал карты на стол и снова подхватывал бледными своими пальцами.

Дама червей шалила с валетами, а туз кричал, покрывая шум, свистящим голосом:

— Нет-с, нет-с, сударь мой это непозволительно-с, — и щекотал банкомету ладони.

Впрочем, студенту было уже все равно. Он долго думал неведомо о чем, считал хрустящие бумажки, мял их и разглаживал снова.

Потом бросил все на стол, взял карту и сомнительно глянул на банкомета.

Старый сидел и выжидательные протягивал руки.

— Нелепо, нелепо, — сказал студент. Ясно, что это не старик, это — банкомет, это… но тут он прищурился:

Тонкий и длинный нос раздувался хищно и упорно. Ермолку приподнимая, маленькие рожки лезли наружу, скрипя. Лезли наружу и так далее.

— Господин Сан-Галли! — вскричал он. — Господин Гугенгаммер! Черт!

Но банкомет попросил о спокойствии и бросил карту.

Карта, не карта, а творение дьявольских рук его, была валетом бубен.

И следовательно… Что следовательно?

§ 3. В дыму, в ладане томится душа моя. Черные круги стоят перед глазами.

К чему пишу строки эти? Ведаю ли, в чем цель грешной жизни моей?

Падаю в дыму и молюсь в гневе, и внове и ничтожно. Венчаю голову венцом терновым дерзко, перед ликами праведных.

Помилуй, помилуй, помилуй, Господи!..

Впрочем, мне, монаху, достоверно известно, что никакого Бога нет и быть не предполагается. Во что верую вполне явственно, ибо неоднократно и пристально глядел на лик его.

Человек он средних лет, с бородкой клинышком и в белой рясе. Притворился богом, и люди поверили. Поверили, говорю я вам. Это — не Бог!

И убедиться в этом так же легко, как плюнуть. Сделать это очень легко, стоит только пристально глядеть на него минут двадцать.

Сперва ликом станет похож на отца игумена, брата святого, а как сощуришься, гак и вообще на беса.

Да? Да.

§ 4. Дверь отворялась медленно и тонким скрипом пела. В коридоре малая лампочка вздрагивала желтым светом, и острая носатая тень ползла по полу и под углом сломалась на стене. Потом плюнула на своего обладателя и ушла вовсе. Будучи честной, не желала принимать участия в убийстве.

Да, да, да! Несомненно замышлялось убийство.

За картами он волновался больше.

Кстати: дверь отворялась медленно. Наконец ступили ноги, и туловище студента, качаясь, последовало вослед.

Впоследствии они же проявили главную инициативу, найдя коврик, который вел к месту отдыха намеченного к убиению.

Банкомет Сан-Галли был намечен к убиению. Он лежал на кровати, высоко вскинув рыжую бороду, и позы этой не изменил отнюдь.

Впрочем, когда шнур, проползая под рыжей бородой, горло затянул окончательно, он захрипел и поднял руку.

Но банкомет Сан-Галли поздно поднял руку и, тем паче поздно, захрипел.

§ 4. Дверь отворялась медленно и тонким скрипом пела. В руке топор качался и стучал о стены. Больше не было волнения в сердце моем.

Рассуждал так: жизнь моя погибла. Как убью врага своего, уйду в мир и стану бродяжным. Здесь же загублю себя окончательно.

Затем, взяв топор, разрубил икону.

Как могли они придумать, что это — Бог? Как мог я, неумный, молиться крашеным доскам?

Видел же лишь дерево и жесть.

Запомнил также, что лампадка не разбилась.

Подняв ее, зажег и, накинув одежды свои, вышел из кельи.

На сем же кончаю записки мои, ибо нельзя писать про того, кто безумен, и грешен, и неподобен образу человечьему.

Аминь.

§ 5. Дул ветр. Шумела грозно Нева, воздымая свинцовые волны. Несомненно воздымала волны свои свинцовые, ибо — да: дул ветр.

Именно это думало черное пальто с пуговицами орлистыми и императорскими, что стояло, прислонившись к каменной ограде Невы. Имей оно некоторые способности, столь несправедливо присущие обладателю своему, то сей последний несомненно был бы погружен во всю глубину несложной этой мысли.

Но обладатель был бледный и несчастный малый. И думал он вовсе не о том. Впрочем, возможно, что и о том самом.

Ясно только одно: долго стоял он с безумной улыбочкой на бледном лице.

Но вот, повернувшись, проследовал дальше по набережной бурной реки Невы, пока не вздрогнул, испуганный, услышав голос, над самым ухом его прокричавший:

«Здравствуй, милый двойничок! Давно я искал тебя в миру…»

§ 6. На этом обрывается черновая рукопись, найденная в бумагах погибшего моего друга. Далее следуют непонятные чертежи параллельных линий и полное, вполне последовательное изложение одиннадцатой аксиомы Эвклида в толковании геометра Лобачевского.

Я, однако, никогда не замечал в погибшем любви или хоть более или менее ярко выраженного стремления к изучению точных наук. По-видимому, это, последнее, должно быть отнесено к предсмертному, крайне замкнутому периоду его жизни.

КОНСТАНТИН ФЕДИН

САВЕЛ СЕМЕНЫЧ

I

У Савел Семеныча ноги кривые, и ходит он вразвалочку, с боку на бок, как судно в бортовую качку. Давно-давно, когда Савел Семеныч рекрутом был, доктор-немец, признав его гожим, посмеялся:

— Ноги у тебя подгуляли, иксом смотрят. В кавалерию бы тебя, там бы тебе их живо выправили…

Икса этого тогда никто не понял, а смеху было много, потому что очень уж у Савел Семеныча кривые ноги, и всем это было ясно без икса.

На царевой службе ноги у Савел Семеныча как будто выпрямились, но потом опять покривились, и теперь, лет сорок спустя после солдатчины, стоит Савел Семенычу нога к ноге стать, как из них какой-то громадный рыбий плавник получается: чем ближе к земле, тем шире, потому что носит Савел Семеныч шаровары длины и простора необъятных, и заполняют они междуножье пространство от слипшихся колен до ступней густой, тяжелой гармоникой. Носит он эти шаровары на подтяжках узорчатых, любит, чтобы узор был красивый, цветистый и нелинючий, а подтяжки зовет помочой и покупает их каждогодно на ярмарке.

Только на ярмарке и показывался Савел Семеныч, поступаясь привычкой своей домоседничать, выходя на улицу, на божий свет. Но велика была слабость — узорчаты подтяжки, — и некому было доверить приобрести единственное украшение тела своего, ни на чей вкус нельзя было положиться в таком большом деле.

И еще была слабость у Савел Семеныча: птички певчие. И тут никто столько не понимал, сколько он, и никому он не смог бы сказать, как много и глубоко понимал он.

Это был второй и последний повод, по которому Савел Семеныч покидал свое мрачное жилище: ловля птиц.