Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

Один из самых живописных эпизодов «Мемуаров» — многомесячное «превращение» знатной госпожи д’ Юрфе из женщины в мужчину, стоившее ей целого состояния, а Казанове — безбедности и безбытности. Д’Юрфе водили за нос по всем правилам «портновского» искусства — с привлечением «пентаграмм», писем с Луны и прочего волшебства, напоминающего глумление над доверчивыми дворянами в фильме «Формула любви», снятом по повести Алексея Толстого «Граф Калиостро».

Показательно, что в «Мемуарах» встречается и сам Калиостро, и его коллега — граф Сен-Жермен, точно так же засветившийся в русской литературе (помню, как при советской власти большой популярностью пользовался роман Н. Дубова «Колесо фортуны»).

И даже кавалер-барышня де Еон, увековеченный, опять же, Валентином Пикулем.

Взросление и старость Казановы как-то сразу и символически совпадают с исчерпанностью барочной эпистолы, которую он и его коллеги выражают самым что ни на есть идеальным образом: а оседлое существование как-то логично совпадает с наступлением нового буржуазного общества etc…

Все свершается как-то механически и сразу, хотя до этого «пони бегали по кругу», и все места, описываемые кавалером де Сенгальта, отрабатываются по одному и тому же принципу — заезд, театр, визиты, поиск любовницы, игра в карты, параллельные интриги и «деланье дел». А в качестве бонуса — посещение знаменитостей (Руссо, Вольтер, которому он так и говорит: «изучаю род человеческий, путешествуя…», Фридрих и прочие цари, царицы, императоры).

«… была вторая суббота поста, но обед оказался превосходным, хотя это интересовало меня меньше всего…»

Возле дома Петрарки Казанова вырезал свое имя (где и как — не сказано) четверть часа; в Гренобле ходил на «берег Роны, развлечься созерцанием моста и реки, которые географы почитают самой быстрой в Европе…»

Классический путешественник, Казанова практически ничего не пишет о достопримечательностях и памятниках архитектуры и искусства. Путешествовать, чтобы наблюдать людей и постигать нравы — так он, типичный фланер и бродяга, объяснял цели своих бесконечных разъездов. Приезжая в очередную столицу и разместившись в гостинице (вот их он именует и описывает более чем подробно), Казанова отправляется в театр, однако про пьесы, которые он видел, или состояние той или иной труппы из «Мемуаров» узнать невозможно. Театр был местом встречи, общения и свиданий, спектакли оказывались лишь легальным и нестыдным поводом собраться всем в одном месте; на других посмотреть, себя показать, чем Казанова и пользовался:

«…вечером я был в театре, чтобы насладиться видом очаровательного создания счастливым обладателем которого меня сделали любовь и настойчивость…»

И если можно использовать «Мемуары» в практическом смысле, то через описание нравов разных европейских народов, которые, кажется, не изменились с XVIII века. Хуже всех приходится немцам (саксонцам), деревенскую грубость которых Казанова описывает, несмотря на блистательность дрезденского двора и особую важность в его личной биографии оси Венеция — Дрезден, в котором жила его матушка (актриса) и один из братьев (батальный живописец). Также Казанове не пришлись по вкусу англичане и испанцы. Первые — поскольку считают себя избранной расой и отвратительно (бурдой) питаются: «можно подумать, что лица англичан созданы наподобие машины…»

Вторые — поскольку особенно религиозны, старорежимны, недоверчивы и тяжеловесны: «Я не видел народа, более подверженного предрассудкам, чем они. Испанец, как и англичанин, ненавидит иностранцев, что проистекает из тех же побуждений, к коим присовокупляется еще и непомерное тщеславие…».

Особой экзотикой для Казановы оказалось путешествие по России, где в Санкт-Петербурге за сто рублей он купил себе для утех неполовозрелую татарскую девочку Заиру, затем переуступленную архитектору Ринальди.

С одной стороны, Казанова отмечает чудовищную дремучесть московитов, постоянно крестящихся на Николая Угодника, с другой, фиксируя толерантность и даже равнодушие к публичному распутству, говорит: «…в этом отношении русские из всех прочих народов доставляют менее всего стеснения. Их жизненная философия достойна самых цивилизованных наций…».

Казанова отмечает также скудость библиотек («народ, не желающий перемен, не может любить книги…») и вообще быта, ибо в сравнении с русской деревней любая европейская выглядит пределом комфорта и мечтаний.

Единственная нация, перед которой Казанова преклоняется и безоговорочно ставит выше себя — это французы.

Я было начал выписывать комплименты в адрес французского характера, вкуса, французской кухни, моды, но понял, что может получиться целая отдельная тетрадка, и прекратил.

Все эти оценки, разумеется, субъективны и в первую очередь зависят от переменчивости фортуны, уровня секулярности и гражданских свобод, напрямую зависимых от уровня власти церкви.

В Испании (особенно в Барселоне) с этим швах, в Вене, Лондоне и Лейпциге Казанова сам наглупил, вот его и погнали…

Но если Казанова — гастролер, то что же, помимо личных выгод и наслаждений, является содержанием его «чеса»?

Во-первых, харизма известного человека с неоднозначной репутацией, неотразимо действующая на дам.

Во-вторых, талант устного рассказчика (этакого Андроникова), чьи заезженные пластинки и были положены в основу «Мемуаров», неожиданно обрывающихся задолго до смерти, в районе полувекового юбилея.

Из «Итальянского путешествия» И.-В. Гете

Гете затеял традиционный гран-тур по Италии продолжительностью примерно полтора года под псевдонимом купец Мюллер (дабы не докучали), хотя встречаясь с наместниками и вице-королем (как в Палермо), он свое инкогнито, разумеется, раскрывает.

Традиционный для XVIII века гран-тур стратегически может быть выстроен по разному; Гете выбирает принцип «лучше меньше, да лучше», тщательно изучая всего несколько основных географических точек. Три часа во Флоренции, три недели в Венеции, четыре месяца в Риме, столько да полстолька в Неаполе и на Сицилии, в компании художника, способного зарисовать географические и этнографические подробности путешествия.

Фиксация, фиксирование того, что переживаешь или видишь — важный лейтмотив этого текста, по которому почти невозможно понять, что же видит перед собой купец Мюллер, и оценить это.

Хотя, разумеется, интонации опытного человека, слова которого интересны окружающим, выдают привычки человека, знающего себе цену. Автор «Фауста» не надеется на силу своих описаний, особенно дотошных, когда дело касается природных явлений: «нужно иметь тысячу грифелей — разве справишься здесь одним пером!» Одна из первых сцен книги происходит на границе австро-венгерской империи и Венецианской республики, в Мальчезине, маленьком городке, где Гете, зарисовывающего руины укреплений, принимают за шпиона.

Попав в Верону, Гете признается, что ничего не понимает в искусстве: «Я пустился в это замечательное путешествие не затем, чтобы обманывать себя, а чтобы себя познать среди того нового, что мне откроется, и теперь могу откровенно признаться: в искусстве, в ремесле живописца я мало что смыслю.

Мое внимание и мои наблюдения, в общем-то, сосредоточены лишь на практической стороне предмета и на его трактовке…»

Гораздо больше интересна Гете архитектура, он достаточно подробно (примерно так же, как и горы) описывает творения Палладио в Виченце («Только увидев эти творения собственными глазами, познаешь всю их значимость, ибо подлинной своей величиной и материальностью они дают пищу зрению, а прекрасной пространственной гармонией доставляют удовлетворение духу…», отдельные записи посвящая Олимпийскому театру и Ротонде).

Поэзия для Гете возникает в материальных явлениях, которые можно пощупать руками и объективно оценить: описание горного перевала увлекает его гораздо больше сотворенных человеком объектов.

Поэт признается, что сверяет классификацию деревьев по Линнею, изучает структуру скальных пород («хоть сейчас составляй из него кабинетные коллекции…»), но тут же, буквально на той же странице садится в лужу, переживая за особенную «смуглую бледность» местных женщин.

«Мне думается, что причина болезненных отклонений заложена в излишнем потреблении кукурузы и гречихи… Итальянские тирольцы поедают его просто так, иногда присыпая сыром, и весь год обходятся без мяса. Такая пища неизбежно склеивает и засоряет их кишки, в особенности у женщин и детей, о чем свидетельствует их нездоровый цвет лица…».