Большая Охота. Разгром УПА - Георгий Санников

Матери Роман перед уходом наказал, что если будут искать и спрашивать, говорить, ушел мол, в город учиться, аттестат взял с собой. Почему без справки сельсовета? Да взял себе, да и ушел, а в какой город — не знаю. К счастью для оперработника, внимательно наблюдавшего через свою агентуру за этим смышленым и умным красавцем-парнем Иваном Кашубой, а именно таких выбирало оуновское подполье, он вскоре получил точные данные, что Ивана увел в лес Игорь, и видели Ивана вместе с Игорем уже с оружием, с оуновским трезубом на кашкете[101]. И псевдо у него бандитское — Роман. Марию вызвали в Ходоров и тщательно допросили. Твердила она свое — собрал вещи и ушел в город учиться. Ничего больше от нее не добились. К тем же связям Игоря, у которых агентура видела Романа, оуновцы перестали заходить, взяв их на подозрение, и на всякий случай временно законсервировали.

* * *

Глубокой осенью пришел Роман к матери. С ним пришел тот, который тогда закашлялся в хате, Грицько. Вид у Грицька нездоровый, щеки впали, глаза какие-то туманные стали. Видно, болен хлопец. Кашлять стал еще сильнее, так бухает, за километр слышно. Поужинали хлопцы у Марии, взяли продукты и пошли в ночь дальше. Не сказал матери Роман, когда еще появится, но обещал обязательно свидеться с ней до зимы. На судьбу не жаловался, говорил, что все у него хорошо, что ждет больших перемен в жизни. Позже Грицько объяснит такое настроение Романа подготовкой к уходу на Запад.

Спустя пару недель, вот такой же глубокой и темной ночью, но чужим стуком в окно кто-то дал знать о себе. Мария мгновенно проснулась, накинула платок и подошла к окну. За окном никого, но кто-то же стучал. Знала Мария, что тот, кто стучит, свой или чужой, никогда не будет стоять прямо перед окном — так и пулю из хаты получить можно. Стоит в стороне, плотно прижавшись к стенке, и стучит в окно, вытянув руку. Спросила тихо Мария: «Кто там, чего надо?» И тут же получила в ответ: «Откройте, тетка Мария, это оперработник из райотдела МГБ Стецюк. Вы меня знаете. Поговорить надо». Эту собаку из НКВД, иначе Мария его и не называла, знало все село. Дважды попадал он в засаду хлопцам, да уходил от смерти, а от метких автоматных очередей Стецюка трое повстанцев-оуновцев остались лежать мертвыми. Идет третий год его работы в Черном Острове, всех знает и его все знают. Капитан Стецюк многим был здесь поперек горла. Года два назад, вспомнила Мария, убили милиционеры и военные из МГБ трех местных хлопцев, попали они в засаду, когда шли в свое родное село отдохнуть и продуктов взять. Стецюк тогда организовал, как эти военные говорили, опознание убитых. А чего тут опознавать-узнавать, все знали этих хлопцев. Говорили люди, Стецюк просил начальство высокое в районе, а может, и выше где, не высылать в Сибирь родичей этих убитых. Остались они и дальше жить в Черном Острове. А еще рассказывали, что тот же Стецюк добился у начальства разрешения захоронить убитых на кладбище в своем селе. Разрешили. Знала Мария, приглядывается к ее сыну Стецюк, соседей о нем и раньше расспрашивал. Говорили люди, что Стецюк и добрые дела для села делает — вот похоронить убитых добился у начальства, хлопотал за девчат местных, послать их во Львов на фельдшериц учиться. А все равно и для Марии, и для людей — собака он «энкэвэдистская», чужой человек, оттуда, из Винницы, а это совсем не Украина — Россия. Чувствовала Мария всем своим материнским чутьем, подбирается Стецюк к ее Ивану, и сейчас пришел к ней не с добром. Так думала Мария, узнав Стецюка за окном, пока зажигала керосиновую лампу, открывала ему двери, тяжело справляясь с запавшей щеколдой.

— Добрый вечер, Кашуба, хотя и ночь уже, — тихо произнес Стецюк и вошел в хату, настороженно прощупывая комнату глазами.

Нет, не добрый это человек, хотя и украинец, — думала Мария, глядя на Стецюка. — И чего ему ночью от меня надо? Допрашивали уже. Все равно о сыне ничего не скажу. Уехал учиться, и все тут, пропал, и ничего не знаю. Слова-то какие — «добрый вечер», а ведь ночь уже». Мария все последние годы ее жизни с сыном слышала только одно приветствие приходящих ночью из леса людей: «Слава Украине!», и как и все односельчане отвечала: «Героям слава!» И это было понятно и привычно.

— Добрый вечер и вам, пан офицер, — ответила на приветствие Стецюка Мария и вопросительно посмотрела на него.

— Когда же я приучу вас всех говорить товарищ? — произнес Стецюк. — Вы одна в доме?

— Не пугайтесь, одна я. Для меня, что «пан», что «товарищ» — все одинаково, начальство в общем.

— Я не из пугливых, Мария. Вот поговорить нам надо. Я не один пришел, а действительно с начальством.

В комнату, нагнув голову в низкую дверь, вошел высокий чернявый мужчина с гладкими зачесанными на косой пробор волосами в полувоенной форме, какую обычно носили в то время партийные и советские работники, сотрудники ГБ — военные сапоги, френч с гражданскими пуговицами и без погон.

— Здравствуйте, Мария Максимовна, — слега картавя, ласково улыбаясь, произнес мужчина и протянул ей руку.

«Говорит как украинец, только восточник[102], а как ласково и красиво обращается, по отцу, — подумала про себя Мария и подала незнакомцу руку. — Надо же, какая мягкая рука, как у женщины», — мелькнуло в голове у Марии. Сама же сказала:

— Спасибо, что так называете. Проходите в хату, садитесь к столу, — пригласила Мария незваных гостей, ставя лампу на стол.

— Мария Максимовна, простите нас за ночной визит и уберите, пожалуйста, лампу куда-нибудь, чтобы не так ярко светила, и занавесьте окна от соседей. У вас, наверное, опыт приема ночных гостей имеется, — также дружелюбно улыбаясь и без злости произнес чернявый начальник.

Мария исполнила просьбу и, занавешивая окна, заметила во дворе несколько теней. «С охраной пришли, как и наши хлопцы. Боятся», — подумалось Марии.

— Перекусить желаете, поужинать, если не ужинали? — тихо произнесла Мария.

— Нет, нет, Мария Максимовна, — уже серьезным голосом продолжал начальник. — Да вы садитесь ближе к нам, вот здесь, напротив. Поговорим. Мы коротко, несколько минут.

Мария вопросительно и без страха смотрела на обоих. Помолчали.

— Мария Максимовна, мы знаем, что ваш сын ушел в банду. Такой хороший хлопец, отличник учебы, можно было бы его от колхоза послать учиться на агронома или инженера. Мне Стецюк не раз докладывал об этом подающем надежды хлопце. И надо же такому случиться. Ведь убьют. Если вы нам не поможете, жить ему осталось недолго. Верните его домой, уговорите порвать с подпольем. Их, ваших «героев Украины», осталось на всю Украину пара десятков. О чем он думал, он же лучший ученик в школе был. Мы знаем, что вам как матери очень тяжело. Иван ваш единственный и любимый сын. Не дайте ему погибнуть. Мы знаем, вы нам ничего нового не скажете, и не говорите ничего сейчас. Подумайте. Обидно. Советская власть самая справедливая. Это она дала возможность учиться вашему сыну. Такое ни при Польше, ни при немцах было бы невозможно. Вы умная женщина, мы знаем. Так помогите спасти вашего сына. Мы через вас передаем ему письмо, где наши предложения и гарантии жизни и безопасности. Мы переселим вас обоих с Иваном в другую область, временно, конечно. Пока не ликвидируем всех бандитов до единого. Вот вам письмо и мы больше ни о чем не говорим. Судьба сына в ваших руках. Оставляем вам наш телефон и адрес. В случае необходимости выезжайте в Ходоров или Дрогобыч и позвоните нам или отправьте письмо. Здесь номера телефонов и адрес, — и положил на стол перед Марией клееный конверт и лист бумаги с номерами телефонов и адресом. Четко были написаны имя и отчество Стецюка и его начальника — Александр Герасимович Лихоузов. — Мы не хотим крови. Советская власть простит вашего сына, если он явится к нам добровольно и с повинной. От имени нашего руководства я еще раз заявляю вам, Мария Максимовна, что мы сдержим свое обещание и спасем Ивана, направим его учиться в институт, позаботимся о вашей и его безопасности от возможной мести подполья. Будьте благоразумны и не думайте плохо о нас. Мы желаем Ивану и вам добра, — закончил свою речь, произнесенную тихо, но отчетливо и понятно, начальник. Встал и кивнул Стецюку: — Пошли, капитан.

Прощаясь с Марией, он молча пожал ей руку, и Марии показалось, что эти люди действительно желают ей и сыну Ивану добра. Спрятав письмо и записку, она легла в остывшую постель и долго не могла уснуть, думая о происшедшем: «Пришли эти «энкэвэдисты» так же тихо и незаметно, как хлопцы из леса, разницы-то между ними внешней почти нет. Такие же украинцы, как и наши повстанцы, одеты только чище, да выбриты гладко, одеколоном пахнут…» Знала давно она о тесной связи сына с лесом, с повстанцами, с Игорем и не очень-то одобряла это, но все равно помогала хлопцам чем могла. Всегда осенью, как только брат ее Степан или кто другой из родичей или соседей закалывал свинью, которую Мария для себя откармливала, откладывала она пару шматков сала для передачи в лес. Солонину тоже готовила с учетом леса. Картошку, муку и крупу в мешочки паковала. Иван с ранней весны до первого снега бегал к хлопцам в лес и нес с собой то пару яиц, то шматок хлеба, то еще чего-то, ей неизвестное, но видела, что были у него деньги, и ездил он то во Львов, то в Дрогобыч, то в Ходоров. Покупал там что-то по просьбе подпольщиков и нес к ним, в лес, а чаще они сами заходили за покупками. Молчала Мария и болело ее материнское сердце. Плакала по ночам, когда уходил Иван из дома, и не спала, ждала его возвращения. Ругала себя за горькую долю безмужнюю.