Проект Германия - Андрей Мартьянов

— Этот ваш «бесхитростный» властолюбец устроил форменную резню, от которой даже у Гейдриха глаза на лоб полезли, — мрачно сказал я. — Создал себе репутацию.

— Иначе было нельзя, — пожал плечами советник Хевель. — Дал всем понять, что его намерения крайне серьезны и он не станет останавливаться перед такой чепухой, как насилие…

Здесь Хевель ничуть не преувеличивал. Франсуа Дарлан, получив от нас гарантии невмешательства (и срочной помощи при необходимости), показал себя просто-таки персидским сатрапом и деспотом: если маршала Петена тихо отправили в почетную отставку, одновременно изолировав от внешнего мира в одной из прованских деревушек, то Пьеру Лавалю пришлось несладко — на следующий день после захвата власти военными и создания триумвирата консулов премьера обвинили в государственной измене и прочих черных злодействах, отдали под трибунал, сработавший в незамысловатой стилистике сталинских «троек», и два дня спустя расстреляли. Хорошо, обошлось без гильотины. Аналогичная судьба постигла большинство ближайших соратников Лаваля.

Посты «первого консула», военного министра и главы кабинета занял Дарлан, моментально расставивший на ключевые должности своих приверженцев, в основном флотских офицеров, в которых был безоговорочно уверен — адмирал Жан де Лаборд стал морским министром, внутренними делами ведал адмирал Поль-Габриэль Офан, главнокомандующим назначили адмирала Жана-Шарля Абриаля.

Есть хорошее испанское словечко — junta, хунта, означающее подобный тип правления. Франсуа Дарлан, отчасти чувствуя полную безнаказанность (угрозу могли представлять исключительно германские силы на севере Франции, способные подавить мятеж моряков за несколько часов — но гарантии есть гарантии), отчасти вдохновленный открывающимися перспективами, учинил в Виши классическую военную диктатуру, какой мог позавидовать западный сосед — Франсиско Франко с его генералами.

— Они там как с ума посходили, — с усмешкой продолжал Хевель. — Первым же требованием ко мне лично, как полномочному представителю канцлера Германии, был спешный запрос о передаче Франции германскими оккупационными силами конфискованных после Компьена танков S35 Somua в количестве от трех до пяти взводов. Знаете, зачем? Провести парад! Каково?! Мне пришлось мчаться из Виши в Париж, уговаривать генерала фон Штюльпнагеля, согласовывать отправку техники лично с Йодлем… Хорошо, вы вмешались!

— Помню, помню. — Я сам едва не рассмеялся. Экстренная телеграмма Хевеля пришла поздно вечером, я лишь мысленно сплюнул и написал на бланке: «Запрос удовлетворить. Шпеер». В конце концов, дюжина устаревших Somua ничего не решает. — Парад?!

— Именно. С настоящими танками. Кстати, великолепный пропагандистский шаг, если уж основной декларацией правительства Дарлана является «возрождение славы знамен Франции». Само собой, знамен, опозоренных «предателями интересов нации». В чем именно заключалось предательство, не афишируется. Фарс под названием «процесс над Пьером Лавалем» был закрытым, но этот деятель смертно надоел французам, и его казнь по расплывчатым обвинениям была принята с небывалым воодушевлением — народу нравится, когда нелюбимые и презираемые правители получают по заслугам…

— Как бы нам не перестараться, — с сомнением ответил я. — Будет недопустимо потерять Францию на поднимающейся волне галльского национализма и реванша.

— Исключено, — отрезал Хевель. — Весь этот водевиль устроен Дарланом строго для внутрифранцузского употребления. Министром иностранных дел назначен разумнейший человек — Поль Бодуэн. Несмотря на то, что Бодуэн банкир и финансист, дипломатический талант у него присутствует, тем более что таковой пост он занимал в сороковом году, а раньше, при правительстве Поля Рейно, был государственным секретарем по иностранным делам. Он договороспособен. Полагаю, нашему МИД следует побыстрее начать подготовку мирного договора с Францией, предварительно заключив… э… обязывающие закрытые соглашения, о которых мы беседовали ранее.

Это, несомненно, был ключевой пункт. Гавани и авиационные базы на побережье Франции. Военно-морской аспект. Рабочая сила. Французские производственные мощности. Продовольствие.

И только после принятия взаимных обязательств Дарлан сможет произнести историческое «Paris vaut bien une messe».[26]

— Работайте, господин советник.

— Я стараюсь, господин Шпеер.

Негласную встречу с Бенито Муссолини также устраивал Вальтер Хевель. Не потому, что я не доверял графу Шуленбургу и его сотрудникам — просто Хевель и раньше частенько наведывался к дуче с личными поручениями фюрера, был с ним неплохо знаком и вызывал у спесивого вождя фашистов определенное доверие. Пусть Муссолини увидит, что в Германии существует определенная преемственность и те, кто выполнял крайне деликатные задачи при Адольфе Гитлере, остались на своих местах.

* * *

…Признаться, я перестал просыпаться ночами от не запоминавшихся дурных снов только ближе к двадцатым числам ноября, когда рейхсфюрер Гейдрих в разговоре один на один подтвердил: удержались. Без всяких «кажется», «по-моему», «полагаю» или «надеюсь». Просто — удержались.

Система государственной власти, хотя и пошатнувшаяся, не обрушилась. Перетасовки в военном руководстве если и отразились на положении дел на фронтах, то ненамного — Вицлебен и чины Генштаба уверяли меня, что русские удары под Сталинградом, приведшие к окружению 6-й армии, так или иначе состоялись бы, останься фюрер жив или нет — операции такого масштаба не планируются за несколько дней. Тем более что некоторые оперативные планы пришлось срочно пересматривать: военные были убеждены, что документация из злополучного «Кондора» давно переправлена в Москву…

Генштаб сделает всё возможное, чтобы «откупорить» котел и вывести наши войска из окружения — Сталинград решено оставить, невзирая на редкие голоса в пользу продолжения сопротивления: концепция Гитлера «я не уйду с Волги» исчезла в прошлом, генералитет понимал, что лучше пожертвовать меньшим, чем потерять большее…

Настойчивая пропаганда Ганса Фриче окончательно убедила нацию в том, что мы «спасли Германию». Начались первые открытые судебные процессы по «делам гауляйтеров», широко освещаемые в прессе.

Бывшее высокое руководство пока не трогали — сидят и сидят, тем более что не обошлось без не подлежащих огласке конфузов.

Герман Геринг впал в тяжелейшую депрессию, которую врачи объяснили резкой отменой постоянно применявшихся инъекций морфия. Господи, руководитель Люфтваффе был морфинистом! Этим, похоже, и объясняются длительные приступы апатии и бездеятельность бывшего рейхсмаршала.

Роберт Лей повесился в камере, использовав разорванные на полоски кальсоны. На канализационной трубе, простите. Причина самоубийства была схожа с «болезнью» Геринга: тяжелейший алкоголизм, так называемый «синдром отмены» (во внутренней тюрьме РСХА по бутылке коньяку к обеду и ужину по понятным причинам не подавали), а надзиратели недоглядели. Очень жаль, именно этого мерзавца я бы с колоссальным удовольствием увидел на скамье подсудимых в Народном трибунале.

Гораздо сложнее получилось с доктором Геббельсом. Я упоминал, что он с удручающей настойчивостью заваливал меня письмами — как «подозреваемый» Геббельс имел право раз в день потребовать перо, чернильницу и бумагу для отправки личных депеш, однако он ни разу не написал жене и детям. На Принц-Альбрехтштрассе скопилась целая пачка сероватых конвертов плохой бумаги с простой надписью: «Берлин, Рейхсканцелярия, канцлеру Германской империи».

Я письма не читал. Во-первых, имелись куда более важные дела, во-вторых, я предполагал смысл посланий — или велеречивые обвинения в измене «общему делу», или столь же пространные оправдания. Незачем портить себе настроение, пусть РСХА и Олендорф разбираются!

Заодно пришлось несколько раз отказать в аудиенции фрау Магде Геббельс — памятуя о представленных Рейнхардом Гейдрихом сведениях о чистках в России, я прямо запретил преследования ближайших родственников «заговорщиков». То есть никакого тюремного заключения или концлагеря, в худшем случае высылка в провинцию, когда незаконно приобретенное имущество (поместья, замки или виллы, где проживали семьи) конфисковывалось в пользу государства.

Пришлось распорядиться, чтобы Магде оставили дом на Шваненвердере и берлинскую квартиру, и более того, не сняли министерского снабжения. Не мог же я обречь на полуголодное существование и выбросить на улицу шестерых маленьких детей? Они-то в чем виноваты? Да и сам Йозеф Геббельс, подходя строго, никогда не был замечен в воровстве из казны, взятках и стяжательстве, поразивших подобно чуме практически всё партийное руководство. Жил он, по меркам рейхсляйтеров, довольно скромно, довольствуясь жалованием и гонорарами (правда, очень немаленькими!) от издания своих книг и статей.