День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник

тем оскорбительным воплем:

А-а-... стадо! Прочь, глумливые рога!

Если в сознании Медеи травящая и приговаривающая ее к изгнанию толпа — стадо, то в поэтической системе Галушко такое стадо вызывает смелый ассоциативный образ — «глумливые рога». Отсюда же полное надменной иронической горечи напутствие:

Счастливо вам пастись,

Щипать траву восторженно и жадно...

В монологах Медеи Галушко все время оперирует предельной метафоричностью, сгустками преувеличенных образов:

Когда мне угли целовал Язон...

Угли — потому что Медея сожжена дотла, испепелена страстью и болью. Отсюда же неистовство гиперболически-мстительного проклятия:

И кровь моя да будет вам пожаром.

На таком пределе и накале трудно жить долго даже в стихе. Нужен огромный духовный мир Цветаевой, ее масштабное чувство времени и глубина философских обобщений, чтобы взрывчатость слова, воспаленная трагедийность восприятия создали неиссякаемые и неожиданные возможности творческого раскрытия жизни.

Несмотря на некоторые, на грани пародии, излишки метода:

Медея — вон?

Вон — зить!.. —

«Медея» — несомненная удача Галушко. В своих исканиях она щедра, почти расточительна. Но долго застаиваться на уже открытом и созданном Галушко нельзя. Это доведет до срыва и голоса и образа. Трудно предвидеть дальнейшее ее движение. Важно одно: она обращается к высоким традициям нашей поэзии и обновляет их очень органическим чувством слова, полновесного, звучного и зримого. Мандельштамовская «выпуклая радость узнаванья» свойственна ее лучшим стихам.

Т. Галушко — как и большинство начинающих — поэт громкий. К «громким» же, но совсем по-иному, принадлежит и Валентин Попов. Он резко заявляет о себе, своих мыслях «против шерсти», своих неприятиях и сомнениях. В строках угловатых, неровных, намеренно прозаических, в графическом и интонационном рисунке стиха, сознательно продолжающего традиции и Маяковского, и особенно Хикмета, В. Попов, декларативно обнажая и мысль и тему, воинствующе провозглашает целую программу творческого поведения и мышления.

Первый пункт этой программы — в открывающем сборник стихотворении «Необходимо»:

проверять

все истины мира,

особенно прописные.

И Попов проверяет — искренне, пытливо, смело. А в процессе проверки приходит тоже к прописным истинам, но как бы заново открытым, пережитым в собственном опыте, в самом движении роста. Он убежденно и яростно ломится в открытые двери, а думает, что берет Бастилию. Но так как он, действительно, все постигает впервые — в его «открытиях» нет окостенелости и беспросветности общих мест. Один из заветов Попова в том же стихотворении «Необходимо»:

Не бойтесь

изобрести велосипед.

Бойтесь

ничего не изобрести.

И Попов храбро «изобретает велосипед». Он напоминает своим сверстникам действительно полезные и на время забытые истины. Он призывает к самостоятельности мысли. В стихотворении «Коллекция» он остроумно перечисляет набор «пережитков», которые в будущем окажутся в музее уродливых экспонатов прошлого: «...амбарный замок, лотерейный билет, толстый учебник криминалистики, номер от вешалки, чей-то кастет... ордер на обыск, в запретную зону временный пропуск, некоторые газетные некрологи, дырокол ревизора железной дороги...» В. Попов в своей поэзии наивно и подчас прямолинейно демонстрирует процесс, характерный для умственных и нравственных исканий молодого поколения последнего десятилетия. Пришло время возрождения общих истин, долгое время бывших в загоне, и они возвращаются, получают новую жизненную прописку. Все, что Попов так бурно провозглашает в своих декларативных стихах: самостоятельность мысли, а не слепое выполнение директив, плодотворность доверия к человеку и вред подозрения, и многое другое, — как раз и принадлежит к этим общеизвестным, но заново и с пользой открытым истинам. Попов поражает нас именно этой неожиданностью самоочевидности того, что он так громко и воинственно проповедует в своих стихах. И потому, что это не просто повторение, но активное нравственное постижение, — очевидные истины обретают драматизм и убедительность.

Все стихи Попова подсказаны совестью и беспокойством. Парафразируя сказку о принцессе на горошине, он говорит: «Мне спать мешает огромная горошина — земля». Все задевает его: и то, что бьют негра, пусть в фильме, и то, что «поразительно живучи паразиты», и то, что «в тюрьме Сикейрос», и то, что «учитель в нашем доме болен раком», и то, что «утром сын сказал неправду». Боль мира проходит через его сознание и сердце, и не случайно так близок ему Хикмет. Нельзя не вспомнить стихов Хикмета о больном сердце, вобравшем в себя страдания всей земли, и его разговоров с доктором о том, что он не может не волноваться, когда вокруг него и вдали от него столько причин для волнений и тревог. Весь этот комплекс центральных для Хикмета образов явно переплетается со строками Попова: «а вдруг мне врачи запретят волноваться?» Да Попов и не скрывает свое поэтическое родство с Хикметом, свое человеческое восхищение им. Он посвящает любимому поэту стихотворение «Обыскивают Хикмета». Бесстрашие мысли и героичность действий Хикмета служат Попову творческим ориентиром и компасом жизненного поведения.

Стремление сказать главное, энергично сформулировать все, что заставляет его возмущаться, тревожиться и страдать, приводит Попова к сознательному обеднению своих поэтических и словесных возможностей. Он подчеркнуто декларативен и оперирует в стихах нагими истинами. Это его линия в современной лирике. А поэт в нем проклевывается не в этих прямых непререкаемых стихах-заповедях и, конечно же, не в любовных, мало характерных для него опусах, а в отдельных образных строках, говорящих о точном видении, добром юморе, вкусе к меткой детали: «где тонконогий жеребенок целует в губы тень свою», «печальный грач, напоминавший грека», «в музее спит автопортрет Ван-Гога». Но пока это лишь разрозненные строки, радостно останавливающие внимание в еще не очень организованной ткани стиха. И эти немногие строки говорят о том, что В. Попов не должен ограничиваться декларативным стихом, утверждающим даже самые необходимые истины. У Попова ценна его общечеловеческая тревога, широта его лирического «я». Это «я», через которое проходит мир и время. Это «я», которое активно хочет этот мир изменить и прежде всего старается дойти до истины в ее первоистоках.

Можно принимать или оспаривать позицию В. Попова в поэзии, упрекать его в прямолинейной постановке вопросов, в обнаженности темы, поданной курсивно и подчас рационалистически, но это позиция последовательно проявленная, с очень продуманным отбором проблем, всерьез тревожащих автора. А в сборнике Александра Рытова, тоже громко заявляющего о себе, нас поражает свойство совершенно противоположное: